На стене над кроватью Ганса висели знакомые выцветшие старые фотографии Гомельского замка, парка и розария, а также самого старика среди цветочных клумб и разных членов моей семьи. Некоторое время мы болтали о тех давно минувших днях. Затем он начал свой рассказ о современной жизни в Германии. По его словам, всё очень изменилось. Он постоянно боялся за своего внука, который был молод, вспыльчив и мог понаделать и понаговорить того, чего никогда не следовало говорить и делать. Увы, вздохнул он, чего бы он только не отдал за сирень, оранжереи и розы "дома", то есть в России.

Всего пару дней назад они были безмерно напуганы. Эрнст не явился домой к ужину. Человек, работавший на той же фабрике, остановился на пять минут, чтоб рассказать, что в тот день были неприятности – группа солдат ворвалась в цех, где трудился Эрнст, нескольких рабочих обвинили в революционной пропаганде и арестовали. Однако после того, как, задержав со всеми, Эрнста допрашивали в течение нескольких часов, его, хвала Господу, отпустили, предупредив, чтобы он впредь с умом подходил к выбору "компании, с которой общается". С тех пор они не знали покоя. Ведь всякий раз, когда в коридоре раздавались шаги или кто-нибудь стучал в дверь, они думали, что это пришли за ним.

Что касается другого нашего друга, молодого еврея из семьи богатых промышленников, то он даже не стал с нами встречаться. Позже наш общий знакомый объяснил, что тот жил в постоянном страхе, никогда не появлялся в общественных местах, почти не выходил из дома и отчаянно ждал возможности покинуть Германию и присоединиться к своим матери и сестре, которые уже сбежали в Париж.

Эти нескончаемые рассказы о напастях становились всё более удручающими, и в результате я тоже, как и наш друг-еврей, ощутила, что мне не терпится уехать из Германии, хотя бы на время.

Одним вечером, сидя в "Саду Кролла" 39 и наблюдая, как пары всех возрастов степенно танцуют под мелодию из "Последней облавы" 40 , самую популярную "новинку" сезона, я заявила Вику, что вполне готова двигаться дальше.

"В Ленинград? Ты имеешь в виду, лететь?" – с удивлением спросил он.

"Ну, да. Лететь. Что угодно, лишь бы покончить с этим; это слишком уныло; давай уедем. Мы сможем вернуться позже. Давай полетим тем самолётом, который рекомендовал мистер Ницше. Завтра утром, сегодня вечером, как можно скорее".

Но, разумеется, это было невозможно устроить в такой спешке, и лучшее, что мы смогли сделать, – это забронировать места на рейс Берлин – Ленинград, вылетавший с аэродрома Темпельхоф в семь утра двумя днями позже.

Проснувшись в пять и поспешив к окну, я вздохнула с облегчением: погода была прекрасна, тиха и безоблачна и "идеально подходила для полётов", как сказал Вик, который в это время вкушал свой обычный завтрак и подшучивал над моей скудной трапезой из хлеба и горячей воды.

"Не обращай внимания, я лишь предпочитаю перестраховаться. И пока я не заставила тебя давиться тем же самым, зачем беспокоиться?" – парировала я и осторожно положила себе в рот ещё один кусочек подсохшего мякиша.

Такси помчало нас по пустынным и сверкающе чистым улицам, его резко занесло на крутом повороте, в результате чего дверца распахнулась и мой чемодан вылетел наружу, сломав свои замки и разметав по асфальту всё содержимое. Мои вещи разлеглись по свежевымытому тротуару диким, но красочным узором, к большому интересу ранних пешеходов, которые вежливо и серьёзно, даже без тени улыбки, принялись помогать мне собирать их, вручая с поклонами и обязательными битэ 41 . Они отнеслись к делу крайне тактично, тщательно делая свой выбор – мужчины поднимали только платья, обувь и шляпки, тогда как женщины занимались более интимными аксессуарами. Печально было видеть, как мои зубная щётка, пудреница и салфетки для лица, лёжа в милой маленькой лужице, пропитались дёгтем и почернели. Ради сохранения порядка на столь безупречной берлинской улице я извлекла жалкие предметы, обтекающие и отвратительные, лишь для того, чтобы выбросить их при первой же возможности. Когда всё было собрано и мы с многочисленными данке шён 42 наконец-то опять тронулись в путь, позади нас раздался крик: "Вартен зи, вартен зи" 43 , – и мы снова остановились, дабы нас догнал доброжелательный пожилой джентльмен, только что нашедший мой напёрсток.

На аэродроме Темпельхоф мы прошли стандартные таможенные формальности, после чего чиновник, наблюдавший за всеми нами опытным глазом, услужливо предложил пассажирам несколько белых пилюль, которые, по его словам, следовало принять ровно за полчаса до вылета. Но когда подошла моя очередь, я высокомерно отмахнулась от них, так как только что проглотила пару капсул "Мазерсиллс" 44 , и с чувством лёгкого превосходства наблюдала, как некоторые авиапутешественники взяли и опасливо проглотили лекарство, которое он раздавал с убедительной улыбкой.

Затем у меня отобрали фотоаппарат: "На случай, если вы захотите делать снимки с воздуха, что строжайше ферботен 45 , – заявил другой чиновник, – но не бойтесь, вы получите обратно своё чудо техники в конце путешествия".

Итак, на мой "Брауни" наклеили огромную этикетку – в два раза больше него самого – и с важным видом унесли.

Вскоре нам разрешили выйти на лётное поле, и, проходя мимо ангаров, мы увидели, что наш самолёт стоял рядом с другим, направлявшимся в Лондон. Обе машины были трёхмоторными и ярко сияли в лучах раннеутреннего солнца, а вокруг них суетились механики и мужчины в комбинезонах. Последние выносили и укладывали багаж, и я с замиранием сердца узрела наши знакомые старые чемоданы и наблюдала, как те исчезали в багажном отделении.