Я дождалась, когда она ушла в большой дом проверить, остался ли её порядок нетронутым после Нино, и поднялась на второй этаж. Подёргала ручку. Дверь оказалась закрытой на ключ. Это уже не забавляло или удивляло, а настораживало. Валентина темнила. У меня своей комнаты никогда не было – кроме этой тосканской, если я могла называть её своей за пределами мыслей. Но и та не запиралась. Я была насквозь прозрачна и настолько же проста, насколько прямой и нехитрой была красота моих шестнадцати лет. Что же могла прятать там эта женщина – прятать в доме, который даже не закрывался на ночь? Разумеется, не пристрастие к игровым шоу и мелодрамам. Нет. Там точно хоронился некий её позор, какой-то её срам, нечто вульгарное и чёрное, как её душа затворника.

Замочная скважина не дала подсказки, в неё проглядывался только краешек кровати, угол ковра и туалетный столик, которым раньше пользовалась мама, и больше, кажется, ничего. Но там было что-то ещё, я уверена, где-нибудь в потаённых безднах шкафа или на втором дне одного из ящиков. Я ж не дура. Но, боже мой, какая прелесть! Синьора-синьорина, да не просто Валентина! Почему-то тогда, в шестнадцать лет, мне доставляло дикое удовольствие уличать сорокадевятилетнюю интеллигентную даму в наличии у неё некой тайны. Что говорить, боги юности часто бывают глупыми.

В тот же день за ужином я не удержалась и с издёвкой спросила:

– Так вы у себя там, что ли, труп держите?

И поняла, что попала в некую чувствительную точку, вроде мозоли. Не окажись там чего-то важного, Валентина дала бы с лёту сухой ответ. Она промолчала, и это значило, что ответ ещё не успел так быстро созреть в этой хитрой головке.

– Знаете, крёстная, а я даже поверила, что вы с нетерпением ждали меня.

Но Валентина, моя гранд-дама полусвета-полутьмы, не позволила себе опуститься до глупой моей простоты. Её замечание прозвучало строго и одновременно учтиво:

– Любопытство – черта положительная, когда не возникает от недостатка воспитания. Доверьтесь мне, дорогая, и я научу вас тратить свободное время с пользой.

Я только усмехнулась.

– За две недели? Сомневаюсь.

Умываясь перед сном, я подумала, что, может, уже перегибаю палку и в комнате Валентины ничего такого и не было, и она просто имела некую не нуждающуюся в объяснениях привычку запирать свою обитель. А когда вошла к себе в спальню, я обнаружила томик Библии в чёрном сафьяновом переплёте, аккуратно возложенный к изголовью кровати. В книге была закладка. Ну, это уж слишком! Я хотела взлететь по лестнице и швырнуть – именно швырнуть этот увесистый фолиант в Валентину, но поняла, что сразу открою ей тем самым свою слабость, внутреннюю несостоятельность, покажу, сколь я незрела, неопытна. Нет ничего плохого в том, чтобы быть неопытной в шестнадцать лет, но в обстоятельствах, когда вы живёте под одной крышей с Валентиной и вам прямо, по-взрослому объявляют о начале баталии, это может оказаться проблемой.

Но кто я, в конце концов, в глазах Валентины? Несформировавшееся безграмотное существо? Удивительная целина невежества? Значит, могу смело вести себя соответственно. А чёрная эта книжка – что для меня? Если честно, она похожа на сгнивший искусанный фрукт; её, то есть мыслей, записанных в ней, касались до меня миллионы, их вкушали, пережёвывали, и бессмысленнее и бессвязнее занятия я себе с трудом могу представить. Книжка с грохотом полетела в тумбочку. Валентина мысленно отправилась к чертям. Я погасила свет. Сладких мне снов!

Но до чего же неприятно видеть угрюмые руки Валентины по утрам! Я столкнулась с этим феноменом на следующее утро, едва подсмотрев сонными глазами новый день. Изящные и одновременно жилистые и тусклые, словно высушенные солнцем, как раскалённая земля в пустыне, руки Валентины, оказавшиеся передо мной, держали длинными пальцами шляпу с большими полями. Держали понуро как-то, неловко, что ли. Валентина в молчании ожидала, когда я наконец проснусь. На секунду я попыталась представить, сколько же она вот так простояла, и стало не по себе. Вместе с тем я ощутила, что утро только начало расцветать – воздух был ещё не разогрет, касался меня с нежностью, в окно струились лучи бледного солнца, чуть розоватые, словно щёки юности, и к моей стене прилип прямоугольник света, с трепетом улитки сползающий на холодный пол.

Но вернёмся к моему недоумению и Валентине, к силуэту её стройной фигуры, облачённой в шифон, безупречно подчёркнутой там, где это выгодно. Платье, мастерски смоделированное, ловко скрывало любые недостатки. Тем не менее один, как подлый, злейший предатель, предстал передо мной сам, я его не выискивала. Её руки. Не то чтобы я, на тот момент примитивная гедонистка-дебютантка, презирала натруженные руки, а тем более такие, что способны создавать своей обладательнице дивные платья. Мне вообще было плевать на чужие руки, если уж вдаваться в подробности. Однако в то утро Валентина – полагаю, не намеренно – как бы открыла мне вдруг свои карты, демонстрируя незащищённость, своё уязвимое место, она будто пришла ко мне с белым флагом после так и не состоявшейся битвы. Побоялась, что я, молодая соперница, одолею её, и здравомысляще решила не доводить до кровопролития.

Какая чушь и в который раз! Пустые выводы! Следствие моей безжалостной неопытности, плоды моего скудного воображения и, разумеется, непомерной самоуверенности. Руки синьоры случайно попали в неудачное боковое освещение, только и всего, а сама синьора отступать и не думала. Как только моё сознание начало пробуждаться, Валентина поинтересовалась, не хочу ли я отправиться с ней на воскресную службу. Я, впрочем, моментально сориентировалась, выразив готовность к сопротивлению в любом состоянии, и обрубила парой слов всякое зарождение дальнейшего диалога, способного перерасти в спор. А мудрая Валентина, оказывается, дважды не повторяла. Нет так нет. Как просто. Я даже смягчилась, растерявшись, и зачем-то кинула ей вдогонку своё сожаление по поводу отсутствия Нино. Уж он-то составил бы подходящую пару для поездки в церковь.