– Как вы думаете, Иисус тоже ел устрицы?

Валентина тактично проигнорировала мой выпад, однако Нино явно не уловил издёвки.

– Понимаете, – живо заговорил он, – Иисус питался рыбой, но «чистой», той, что с чешуёй. А так как у моллюсков нет чешуи, они считаются «нечистыми»…

– Это была шутка, – перебила я, глядя с тоской сквозь Нино.

Он притих, и я великодушно добавила:

– Прости меня, Нино, просто я никак не пойму: можно ли почитать Иисуса и при этом есть устрицы?

У меня не было цели доказать двуличность Нино – как понимаете, это было слишком просто. У меня вообще никакой, кроме танцев, цели не было. Но возможно, если бы Нино не вытряхивал из башки так много всего, он бы больше походил на мужчину в моих глазах.

Минуя десерты, мы наконец добрались до цели – бурлящей магмы счастливых лиц и тел на открытом воздухе. Мы с Нино сбросили балласт в виде Валентины у бара и протиснулись поглубже, в гущу танцующих. Я обратила внимание, как несколько синьоров проводили взглядами нашу странную компанию, только мы вошли, но в основном их интересовала Валентина. Я танцевала, и тёплая ночь становилась всё прекраснее. Оказывается, Нино отлично двигался, хоть и чересчур старался меня впечатлить. Я где-то слышала, что о мужчине можно судить по тому, как он танцует. Что бы эта премудрость ни означала, я и без неё уже давно всё решила.

Через полчаса я прокричала Нино на ухо:

– Давай сбежим!

Он посмотрел слегка испуганными глазами, напоминая школьника. Его лицо и волосы взмокли. Я обвила его шею руками, почти повиснув на ней, и прильнула к его губам. Время вокруг замедлилось, стук моего сердца стал ощутимее. Это было приятнее, чем всё, что я до сих пор испытывала. Нино прижал меня к себе, тут кто-то из танцующих толкнул нас, я почти упала.

– Я сейчас!..

Я ощущала приятный озноб во всём теле. Пока я пробиралась сквозь толпу, пыталась грамотно составить план действий, чтобы поскорее разобраться с Валентиной и как можно яснее и кротче ответить на её возражения. Внутри меня был сплошной кисель, и, кажется, не только в голове.

Валентина сидела там же, у бара, её вниманием владел взрослый синьор, его губы клонились к её уху – так и норовили чмокнуть, он эмоционально о чём-то рассказывал. Когда перед ними явилась я, Валентина протянула руку, чтобы я подошла ближе.

– Ваша сестра? – поинтересовался улыбчивый синьор.

– Дочь, – равнодушно ответила крёстная.

На смуглом жизнерадостном лице синьора проступило разочарование.

– Ну, всё, – сказала я, – вы добились своего.

– О чём вы? – спросила Валентина.

– Ну, как. Я и славный мальчик Нино. Спасибо, крёстная, можете ехать домой. Дальше – я сама.

Мужчина сурово, по-отечески, на меня взглянул и, по правде, на секунду меня напугал. «По-отечески» – я говорю фигурально, ведь отец ни разу не смотрел на меня подобным образом, тем более когда был под хмельком, как сейчас этот господин. Я всегда была его совёнком, забавным и глупым, могла говорить ему всё, что вздумается, любые фривольности. Он только смеялся и всё покачивал головой.

Я впилась глазами в крёстную, ища вдруг поддержки. Она продолжала держать мою руку в своей, сохраняла невозмутимый вид и почему-то молчала. Лучше бы она говорила – я бы обязательно ей возразила, что как-то бы укрепило моё состояние. Она резко стала мне чужой, и люди вокруг внезапно показались врагами, чужими, от них веяло обманом. Я захотела домой. Мне становилось хуже. Настолько хуже, что, едва я почувствовала сжатую кисть Валентины на моём запястье, меня скрючило и стошнило прямо под ноги синьора. Он разразился проклятьями и жестоким хохотом.

– А ведь совсем ещё малютка! Надеюсь, не забудете позвать на крестины! – балагурил он, явно презирая меня.

Он решил, что я беременна. Валентина преспокойно полезла за платком. Я понемногу разогнулась, боясь смотреть в стороны. Я могла смотреть только на крёстную, на её руку, вытиравшую мне губы. В огнях веселья – теперь они чудились мне чёрно-белыми – её рука была самой женственной и нежной. Я боялась, что за спиной стоял Нино. Я надеялась, что он ничего из этого не видел.

Милая синьора быстро прочитала всё на моём лице.

– Ждите меня у машины, – велела она ласково.

Она сделала вид, что ушла искать Нино. Я направилась к машине, не оборачиваясь, но гадкое чувство, что Нино стоял позади и видел мой позор, не отпускало меня всю дорогу до самого дома.

Одно из правил беззаботной жизни отца гласило: похмелье стирает лишнее из памяти. Однако прошлый вечер овладел мной в паре с пульсирующей головной болью, едва открылись не без усилий мои глаза. Я помнила свой позор во всех подробностях. Во рту была горечь, словно ночью там сдохла устрица. Проклятые устрицы! Я вмиг ощутила припухлости под глазами, лицо ныло, почти кричало, ненавидя меня, от неудобной позы затекли конечности. Мои волосы были повсюду, но главным образом на моём лице. Когда я убрала их назад, в глаза ударил резкий солнечный свет, затопивший мою комнату.

Утро было не раннее, если то вообще было утро. Я чувствовала себя безобразным мешком с костями, сваленным в овраг, и, наверное, хуже я в своей жизни не выглядела. Теперь обо мне будут помнить как о барышне, чьи внутренности видел весь свет Сиены. Меня это неожиданно развеселило, придало сил, и я села и, пока вытягивалась, коснулась носками холодной плитки. Шло «пробуждение милого чудища», как прозвал сей процесс отец, обычно он посмеивался в дверях с чашкой кофе. Я даже сейчас ощутила его присутствие, он стоял и наблюдал за своим совёнком, родным очаровательным чучелком, трогательным, точно агнец на заклании.