– Ты, что ли, тоже от войны бежал?

– Нет, – обрубаю резко. – На войну мне всё равно. Это от меня убежали.

– Понял. А ты, значит, типа, догоняешь?

– Догонял!

Тело мое дико рвется вперед – так, что цепь гудит. Лих вздрагивает, взгляд его устремлен к двери.

– Я догонял, слышишь?!

Сволочовка убегает всё дальше, прячется всё лучше. Но главное – продолжает тонуть в моей памяти. Нет ничего коварнее разлуки. Каждый новый день мне кажется, что я помню чуть меньше о той, которую поклялся отыскать. Раньше Шенна помогала освежить образы – но где она теперь?

– Ты это, – прокашливается Лих, – притормози, дурастый. Деваться тебе всё равно некуда: эта железка у тебя на шее и свинуша удержит.

– Выпусти меня, а? – собственные слова кажутся мне чужими. – Чего тебе моя неволя? Тебе б гулять, куролесить с бехровскими кокотками… А ты меня пасешь как овцу! Уж лучше дай мне уйти, парень. Свяжешься со мной – взвоешь. Это я по-дружески тебе…

– Да если б и мог, что с того? – Лих со вздохом встает, пинком подтолкнув ко мне ведро. – Ключа от ошейника у меня нету, а на воротах, с той вон стороны, Хорха стоит. Высунешь нос наружу, и он тебя по лестнице размажет. Я не шучу, дядя.

– Щенок, – цежу я. – Ты еще пожалеешь.

Лих, прислонившись к двери спиной, дважды ударяет по ней пяткой.

– Щенок не щенок, но тебе отсюда не смазать. И не глупи, ладненько? А то чуть только жмур в карцере, – он вздыхает, – так все заняты! Типа некому, кроме Лиха, жмуров выносить, понял?

Грохот двери – и мой новый знакомец ловко протискивается в проем.

– Бывай там, – бросает он напоследок. – Авось мастер к тебе забежит или Строжка… Или нет.

– Постой! – вспоминаю вдруг. – Цепь моя где?!

Отвечают мне лязгом засова.

И снова я в одиночестве. После республиканских казематов я почти забыл, каково это – сидеть в четырех стенах. Ведь стоило бежать из Глушоты, и вся жизнь превратилась в одно длинное скитание. В бесконечную охоту за призраком прошлого.

Но у всех охотников случаются голодные недели.

Я просыпаюсь снова – от внезапного приступа удушья.

Нос словно заложило, а глотку разъедает холодным. Пытаюсь сглотнуть, но делаю только хуже: едкий ком стекает по горлу, и на глазах выступают слезы. В подвале отчего-то очень светло, но зрение меня подводит: всё вокруг предательски нечеткое, будто смотришь из-под воды.

– Строжка, мать твою, – раздается женский контральто. – Почему он в сознании?

– Видать, доза не та, – трещит неисправно и старчески. – Резистентность у него скачет ого-го… Ситуация для беса, кхем, стрессовая, вот он и привык к жиже.

– На вторые сутки привык?! – досадует женщина. – А предусмотреть нельзя было?

– Дык они все разные, бесы эти окаянные. Не угадаешь, мастер.

Сжавшись червяком, я опрокидываюсь на бок – чтобы выхаркать черный сгусток.

Что-то выплюнуть удается, но остатки налипают на небо и застревают в зубах. Язык вяжет до онемения.

– Да уймись ты! – меня поворачивают обратно. – Строжка, раз «доза не та», то когда его отпустит?

– Дык уже отпускает, – заверяет треск. – Ты не волнуйся-то так, Таби. У него швы за две ночи затянулись, а тут жижа какая-то… Пфе! Так кудахчешь, будто поганец сляди хлебнул и вот-вот богам душу отдаст.

– Я волнуюсь не за него, а за то время, которое летит Хрему в одно место, – обрубает контральто. – Сам знаешь, каковы дела у цеха…

Мне и правда становится лучше. Хоть нос и стянуло коркой, а горло жжет, я неуклюже сажусь на тюфяке.

– Ба! Оклемался, – трещит старик.

– Не прошло и года, – выдыхает контральто. – Живучая же скотина.

– Какого черта вы делаете? – выхрипываю я, только-только проморгавшись.

– Какого-какого… – ворчит обладатель неисправного голоса. – Штопаем тебя непутевого.

Передо мной двое. На карликовой табуретке – скрюченный годами старик. Глаза у него выцвело-безучастные, глубоко утопленные в череп, а нос крючковатый, с вмятиной на переносице. Вмятина, видно, от тех очков, что он рассеянно протирает платком.

– Вот же задачку ты мне задал, бедолага, – голосом он похож на сломанный механизм: того и гляди треснет, заплюет искрами. Но от челюсти, скошенной набок, исходит только аптечный запашок. – От масла-то обыкновенно калеками остаются. Но Строжка не промах, хе-хе! Есть, сталбыть, еще бальзам в бальзамнике…

Другой мой гость – это гостья. Женщина средних лет. Крепко сбитая, рослая, она напоминает гранитную стелу. И серый костюм мужского кроя только прибавляет ей некой непробиваемости.

– Отставить треп, Строжка, – она скрещивает руки на груди, и серое сукно рукавов плотно облепляет мускулы; могучая баба. – Я тебя не для болтовни подняла.