– Что тоже должно проверить.

Не тюфяк, а пыточный стул. Готов побиться об заклад, что люди раскалываются, только сев на него.

– Этот же «Бруг» оказал вооруженное сопротивление цеху. И наконец, проявил способность к самоисцелению и ворожбе над предметом – так называемой «Цепью». Что может говорить о неслыханном случае контролируемой одержимости.

– Ибо, кхем, – вставляет Строжка, – не обнаружены традиционные признаки конечной одержимости, как-то: вздутие органов, деформации костей, потеря рассудка, и прочее, и прочее…

Я врастаю в тюфяк, но хочу провалиться сквозь него. Забиться в тот тихий грязный угол, где можно не вспоминать о безвыходном положении Бруга.

– Строжка, дай выжимку, ага? – просит женщина. – А то у него мозг вскипел.

– Сейчас-сейчас… – старик пожевывает губами, мысленно вычленяя главное. – Итого, по законам Республики, коли его вышлют стяжателям Комитета, за переход границы и убийство Кибельпотта – казнь через забивание гвоздя в лоб.

– А по нашим?

– По нашим законам, то бишь по бехровским, за переход границы, подделку бумаг и трижды убийство… – Строжка чешет нос. – Дык тоже казнь-то. Но с порицанием да через фонари.

– Или?

– Шутишь над старым? Ведь это исключительный экземпляр обратимой одержимости! – да у деда самого в глазах пляшут одержимые огоньки. – Коль гремлины прослыхают, дык мигом упекут в Башню Дураков! Попасть-то в Башню легко, а вот покинуть …

– Другими словами, – бесстрастно объясняет Табита, – разберут тебя на куски, посмотрят начинку, а потом кое-как соберут обратно. И будут ставить опыты над психикой, пока не превратишься в желе.

– Бругожеле, – вырывается у меня.

Дед с мастером переглядываются:

– Чего?

– Выходит, мне только подохнуть осталось, – нервно выдавливают мои голосовые связки. – И вы даете мне выбрать: либо Бругожеле, либо Бруг-с-гвоздиком, либо Бруг-под-фонарем.

– Какой всё-таки смекалистый, – хихикает старик.

– Вот я и выбираю, – уже ощущаю, как тюфяк плотной соломенной суводью закручивает меня в пучину конца. – Бругожеле.

– Смекалистый, а не совсем, – поправляется Строжка.

– Совсем не смекалистый, – ухмыляется шрамами Табита. Темное торжество пляшет под ее холопской прической. – Потому что есть еще четвертый способ сдохнуть.

Голова кружится, во рту становится сухо. Я не в настроении, да и вообще – не любитель подобных выборов. Но не узнать четвертый вариант – значит, жалеть об этом до самого Бругожеле.

Будь проклят этот Нечистый. Как бы всё было просто, если б я мог обернуться прямо сейчас… Тогда бы Бруга не остановил ни ошейник, ни кулаки Табиты. Но Нечистому требуется время, чтобы набраться сил и психики. Даже чудовищам нужен отдых.

– Видимо, выбора у меня нет, – безжизненно говорю я. – И каков же последний способ?

Табита расплывается в неприятной усмешке:

– Вступить в цех Хрема.

Широкое распространение в Бехровии шагающих машин – и теперь повод для насмешек в республиканских концернах. Меж тем, сохраняя хладность ума, смею отметить: при несомненной дороговизне производства и хрупкости движителей шагоходы не так безнадежны. Их отличают высокая проходимость на пересеченной местности, лучший обзор для возничего и… эффект устрашения. Да-да, трудно поверить, что Глёдхенстаг всерьез готовится к боям на своей территории <…> Однако примечателен случай, когда убежденный шпик и провокатор Комитета по имени <стёрто> (позывной «Живодёр») дезертировал от одного вида железных чудовищ Бехровии.

Клаус Шпульвиски, доклад на XII Ежегодном съезде Комитета в честь годовщины Революции

В обеденной правит полумрак. Только свет очага пляшет по стенам огнефеями, да свечи роняют отблески на длинный стол, изъеденный жуком. Обеденная – в прошлом молельный зал кирхи. Кирхи, ныне заброшенной и утратившей блеск, но бывшей когда-то храмом старых божеств Востока.

Теперь на Востоке нет других богов, кроме Императора. Пролитой кровью и дымящими заводами он искоренил все старые культы: вековые песни вырваны с языками, их знавшими; тысячелетние легенды забылись. Каменные идолы, старше самого человечества, обрастают мхом или водорослями, и лишь болотные гады и рыбы морские приходят к ним на поклон.

Но здесь, в ветхой кирхе на самом краю Бехровии, угасшие духи Востока не разучились ждать.

Взирают с брусовых стен исполинские бородачи, вырезанные в дереве. Их меха, топоры и рогатые шлемы давно потемнели и выщербились по краям. По стропилам слетают крылатые девы. Где-то обожженные до углей, где-то содранные по небрежности, они поют полчищам маленьких восточан, что беснуются, вдавленные в колонны. Восточане сшибаются в жестокой сече, мрут, оживают, блудят и пьянствуют – чтобы на новом витке колонны опять порубить друг дружку на куски.