На моем месте уже восседала клиентка Полина Гавриловна (Полигава) и в ожидании крутила золотое кольцо с бриллиантом. Последние три дня мы с Полигавой верстали поздравительную открытку с похотливым Змеем Горынычем, которому надлежало «быть оригинальным».

– Ну-у, – Полигава разочаровано дула губы, – этот Змей та-акой банальный… Совсем не цепляет…

Банальный Змей Горыныч плотоядно улыбался с экрана, мой нос чесался от приторного запаха дорогих Полигавиных духов, а я думала о том, протрезвел ли Юра и помнит ли о вчерашнем происшествии.

– Я не знаю, как сделать его оригинальным. Может, ему добавить голов?

– Добавь ему задниц, – посоветовал Серёжа, шумно отхлебывая кофе, – будет оригинально. Трехзадый Змей Горыныч.

Полигава кинула на советчика презрительный взгляд, пошарила в сумочке и достала дамские сигареты.

Пока она курила в коридоре, жалуясь по телефону на это «бездарное быдло», ко мне подошел шеф и поинтересовался:

– Смотрю, ты сегодня не в духе?

– Зуб болит, – объяснила я, – мудрости.

– Да хоть все тридцать два! – отрезал босс. – Хочу тебе напомнить, что Полина Гавриловна – вип-клиентка. Если она захочет змея с тремя задницами, вы все отклеите свои задницы от стульев и понесете их к Сурену фотографировать, – он воззрился на Серёжу, который быстро сунул чашку под стол, – а потом вы смонтируете их так, что змей, когда сходит по нужде, выпишет каждому личную благодарность. Понятно? – рычал он над самым моим ухом.

– Очень даже.

– Работайте!

Домой я, как обычно, шла закоулками. За каждым поворотом зияла глубокая брешь двора или пульсирующая вена богом забытой улочки. То там, то тут, в темноте вспыхивали хищные глаза или выпрастывались массивные руки старых тополей. Подворотни открывали мне навстречу свои мрачные глотки, показывая темнеющее за облетевшими деревьями и осыпавшимися кустарниками голодное нутро. Каждый из этих углов ревностно хранил свои тайны и мог бы рассказать много историй, похороненных под опавшими листьями, которые запоздалый дворник собирал в большие пестрые кучи. Раньше я не боялась глядеть в лицо этим бездонным провалам, подобно норам, изрезавшим тело города. Но с тех пор, как мой брат потерял работу и медленно опускался на дно, они стали казаться мне черными дырами, которые затягивают всех, кто вынужден проживать свою маленькую жизнь в тени прикрывающих скользкие недра деревьев и в четырех стенах облезлых домов. С тех самых пор я бежала домой, боясь соприкоснуться с этой изнанкой жизни, неизбежно проникавшей в тебя, стоило тебе оступиться и попасть в их плен.

В подъезде, возложив шикарный, хотя и потрепанный бюст на перила, курила пьяная Шнурикова. Моя соседка, Шнурикова Диана Петровна, натуральная блондинка. Правда, в свои тридцать два она выглядит на все сорок, но, как говорит мой сосед, «…если прикрыть лицо платочком», пышные формы вполне компенсируют прелесть общения визави. Рядом покачивался, пытаясь зажечь сигарету, ее приятель Барон. Барон, как, впрочем, и всегда, был одет с иголочки. В белой рубашке, отглаженных брюках и с уложенными на пробор реденькими волосами он смутно напоминал того драматического актера, каким некогда был, пока зеленый змий не обвился вокруг артистической шеи, потеснив бархатную бабочку. С тех пор ее обладатель утратил желание играть какие-либо иные роли, кроме роли страстного, но отвергнутого любовника. Если не обращать внимание на его пропитую физиономию, в общении он бывал вполне галантный мужчина.

– Наше вам, – раскланялся он, заулыбавшись. Потухшая сигарета выпала у него изо рта, – здрас-сте…

– Здравствуйте, – бросила я и ускорила шаг.

– Юрка дома? – спросила Шнурикова, затягиваясь.

– А тебе какое дело?

– Соскучилась, – Шнурикова осклабилась и зашлась сиплым смехом.

При этом Барон, не изменяя своему амплуа, изобразил печаль неразделенной любви.

– Пусть заходит, – крикнула Шнурикова мне вслед, – на огонек…

Дверь в квартиру была не заперта, Юра сидел за столом и сооружал себе бутерброд с маслом и сыром. Увидев меня в прихожей, он опустил глаза и стал ковырять ножом подтаявший кусок масла. Затем он, как обычно, с выражением засопел, широко раздувая ноздри и, наконец, сказал:

– Извини. Сам не знаю, как так получилось.

Я ничего не ответила. Прошла на кухню, забрала у него масло и засунула в холодильник.

– У тебя правый ботинок каши просит, – сказал Юра у меня за спиной.

– Ты тоже, скажу, далеко не франт, – откликнулась я, рассматривая свою изношенную обувь, – у тебя джинсы на сахарнице светятся.

– Ты, случайно, молока не купила? И масло почти кончилось…

– А скоро его совсем не будет, – завелась я, – если ты будешь продолжать в том же духе. Ты сегодня ходил на биржу?

Юра, понуро опустив голову, глядел на раскисающий бутерброд.

– Я тебе принесла газету. Сделай одолжение, позвони по объявлениям. В сентябре открыли несколько вакансий.

Увидев свежую газету, Юра оживился.

– Скоро мы с тобой отлично заживем, сестренка, – улыбнулся он, штудируя оглавления, – не вешай нос. Все будет тип-топ.

– Думаешь?

Юра взглянул на меня поверх раскрытой газеты:

– А? Конечно! А как иначе? Вер, да ты что? – он опустил газету и ухватил меня за подол свитера, – это же я, Юра!

Я ударила его по руке.

– Вер, ну чего ты?! Да не пойду я больше туда! Обещаю. Вера! – он встал и легонько хлопнул меня по плечам. – Тюф-тюф!

«Тюф-тюф, – смеялся маленький Юрка, наступая на резиновую кукольную голову, – тюф-тюф». Из головы с шумом выходил воздух, а я прыгала рядом и хлопала в ладоши.

Юра подошел ко мне и легонько коснулся губами уха.

Захотелось ударить его по лицу, ударить так, чтобы рука рваными полосами отпечаталась у него на щеке, – как в детстве, когда мы дрались из-за игрушки, купленной в единственном экземпляре, вкладывая в жестокие удары всю горечь первых разочарований в этом несправедливо устроенном мире. Но вместо этого, спрятав руку в карман, я попросила: