– Пожалуйста, сходи на биржу.

* * *

На следующий день я вернулась около девяти вечера. Перед глазами маячило тяжелое тело трехголового Змея Горыныча, а в носоглотке прочно засел запах Полигавиных духов, смешанный с привкусом дамских сигарет. Полигава, кутаясь в симпатичную шиншилловую накидку, все никак не хотела отпустить меня домой, жалуясь на своего супруга, которого «не интересует ничего, кроме бабла», и когда я, с огромным облегчением, покинула душный офис, то заметила, что улицы пусты. Все уже давно пьют дома чай, и только я бегу по едва освещенной аллее, боясь различить в темноте сырые бездны подворотен. Прямо передо мной на тротуар вышла черная кошка и замерла, бросив холодный взгляд в мою сторону, словно размышляя, стою ли я ее нечистых помыслов или и так уже обречена на семь лет несчастий. Мы поглядели друг другу в глаза, и кошка, поджав хвост, ушла. «Так-то», – сказала я кошке.

Юры еще не было, и я сунулась в тумбу под раковиной в поисках хозяйственного мыла. Там нашлись две бутылки водки (одна выпита на треть) и банка соленых огурцов «Национальные». Нет. Не может быть. Нет.

Да. Да. Да.

Он не прозвонил объявления и не ищет место. Он внизу, в дурном обществе, ищет праздника и дешевой любви. Он, как и прежде, придет за полночь мертвецки пьяный и будет искать, чем заглушить голод.

Спустившись вниз, я обошла пятиэтажку и заглянула в пыльное окно первого этажа. Сквозь небрежно задернутые шторки я увидела Юру, сидящего в кресле. Он был пьян. На колени к нему забралась Шнурикова в несвежем цветастом платье и подростковых кремовых гольфах с кружевом. Платье было неприлично коротким, заношенным и обнажало ее белые бедра, которыми она нетерпеливо ерзала по Юркиным джинсам.

У люстры мелькали меланхоличные насекомые, в комнате курили, и дым шел в открытую форточку, рассеиваясь над моей головой.

Мне захотелось – вот прямо сейчас – подняться наверх и взять из комода бельевую веревку. Она лежит, свернутая, в корзинке с прищепками, за брикетами хозяйственного мыла. Связать Диане руки, обмотать веревку вокруг шеи и вытащить ее во двор. Протащить лицом по грязным лужам, по опустевшей клумбе с гладиолусами, чтобы остовы растений впивались ей в кожу; по асфальту, который оставляет кровавые ссадины, по холодным тропам гравия. Чтобы она заскулила и обмочилась, и я увидела страдания на ее увядающем лице; чтобы клочья белых волос остались на земле.

Я отошла от окна и присела на дворовую скамейку. Внутри черным роем эйфории заметались мотыльки и стала расти неразрешенность. Дом сиял неупорядоченностью белых и желтых окон, одно из которых скрывало Юру и его дворовую Магдалину. Она теперь легла на металлическую повизгивающую кровать, застеленную шерстяным одеялом, задрала подол и открыла вход в черную бездну подворотен, несущую сырость, отверженность, пустоту; и мы уже давно вошли туда, он и я. Я и Юра.

Он возвратился за полночь, пьяный и понурый, и сел за кухонный стол. С ним пришел этот запах: плесени, затхлости и опустившихся людей, когда-то наделенных прекрасными лицами и почти совершенными телами, которые явились как храм, а теперь – трущобы.

На плите убежало молоко, и дух жженого заполнил кухню, перебивая другие вкусы. Я хотела сварить Юре геркулес, но половина ковшика оказалась на плите.

– У тебя такое лицо.

– Какое?

– Горячее, – пробормотал он. – Как у Вармавы 1 .

– Может, и так, – согласилась я.

– Верочка-фанэрочка, – Юра кое-как поднялся из-за стола и стал непослушными руками собирать свернувшееся молока. – Никогда не забуду, как ты пошутила над старухой.

– Тебе тоже влетело.

* * *

Мне всегда влетало первой.

…жарко. Июль. Я иду по тропинке к дому, и соседка Масейкина видит меня в окно. На цокольном полуподвальном этаже живут переселенцы, там всегда сыро и дурно пахнет. Их много, как крыс, которые шныряют повсюду. Иногда ночью я слышу их острые лапки под половицами.

Я иду к дому и несу за хвост крысу. Масейкина живет над переселенцами и всегда смотрит за нами в окно. Она видит меня и знает, куда я несу крысу, и на ее лице – неприязнь, смешанная со страхом. Крыса пахнет дождевой водой, поэтому я обернула хвост тетрадным листом. Я захожу в подъезд и кладу крысу на коврик. Хочу нажать звонок, но старуха уже открывает дверь, бормочет и щелкает несмазанным замком. Я выхожу из подъезда, и черные бабочки эйфории мечутся в теле, как в безумном лабиринте. Ноги ослабли, и я сажусь на перевернутое корыто. Так ей и надо.

Потом я стою носом в углу. Масейкина приходила к нам и плакала, и бабка отлупила меня тапочками. Юра сидит подле меня и играет в пластмассовый паровоз.

Конец ознакомительного фрагмента.