Сэгам снимал пятикомнатную квартиру в курортном городе Пуле с большим полукруглым балконом, выходящим на море, с балконом, о котором он говорил, что это идеальное место для ее работы над статьей о Чепменах. Этот балкон, а также тент на пляже, морской воздух и возможность пожить вне Лондона – все это действительно помогло Рэйчел в ее работе над статьей. В остальном же она осуждала расточительность Сэгама, недоумевая, зачем ему нужны пять больших белоснежных комнат, обставленных исключительно белыми диванами и белыми овальными столами, на чьих сияющих поверхностях никогда не водилось никаких предметов, даже ваз с цветами, хотя цветы в сочетании с приморским светом, несомненно, внесли бы некоторую праздничность в этот вальяжный и безжизненный интерьер. Но Сэгам не любил цветов, ему просто нравилось большое светлое пространство, и Рэйчел в конечном счете вынуждена была признать, что эта пляжная квартира представляет собой, поскольку лето выдалось жарким, превосходную оболочку для их августовских отношений.

Рэйчел много работала над текстом.

– Говорят, все, что не убивает нас, делает нас сильнее. Но это вздор. Все, что делает нас сильнее, убивает нас. Процессы протекают одновременно, – заметил Сэгам как-то раз, постучав холеным ногтем по серебристому ноутбуку Рэйчел.

– Ты имеешь в виду, что моя работа над статьей убивает меня? – спросила Рэйчел.

– В некоторой степени. Но мне нравится, что ты так убиваешься.

В ответ Рэйчел прочитала ему некоторые фрагменты из ее незаконченной статьи о Чепменах.

– Отлично, – высказался Сэгам. – Чувствуется ненависть. Это хорошо. В первой части статьи, где ты рассуждаешь о работах этой художницы, заполняющей все туманом, в принципе нет ничего, кроме изысканного пустословия. И туман. Я, конечно, понимаю, что твоя мысль в том, что туман – сила, а ложь в тумане – сила вдвойне, и к тому же это британская национальная фишка, как ты утверждаешь. Возможно, оно так и есть, не знаю. Я-то простодушный янки, поэтому люблю ненависть. Наверное, это потому, что я так и не смог никого возненавидеть. – Острое и смуглое лицо Сэгама затуманилось печалью, как будто он действительно горевал о том, что так и не смог никого возненавидеть.

Рэйчел решила, что этот разговор был столь доверительным, что после этого ей следует пригласить Сэгама на чай к себе домой, то есть в дом ее дяди Уильяма Парслетта, где она жила.

Она представила молодого человека своему дяде. Худой и сутулый Парслетт пригласил их в студию, где долго и уныло рассуждал о капризах арт-рынка и о капризных качествах масляных красок. Сам он был человеком совершенно не капризным, если не считать тех капризов воображения, что выплескивались на его полотна.

В этой студии произошел эпизод, который увидело только старое тусклое зеркало в ореховой раме. Зеркало висело на стене, отражая рабочие столы, где, словно трупы воинов в униформах разных полков, рядком лежали полувыдавленные тюбики красок. Рэйчел поднялась в свою комнату, чтобы поговорить с кем-то по телефону, а Парслетт показывал свои рисунки, доставая их из плоских ящиков графического стола.

В тот момент, когда художник наклонился к нижнему ящику, Сэгам, стоя у Парслетта за спиной, вдруг проворно выдернул из кармана продолговатую статуэтку из слоновой кости, изображающую худого и высокого ангела с одним крылом. Сжав ангела в кулаке, Сэгам всплеснул рукой – из основания статуэтки вдруг выплеснулось сверкающее лезвие пружинного ножа. Сэгам сделал пируэт ножом в воздухе – словно птичка порхнула над костлявой и согбенной спиной Парслетта, облаченной в красную рубаху.

И секунды не прошло, как лезвие, встретившись лишь с воздухом, опять исчезло в теле ангела, а ангел вернулся в карман черного модного пиджака, и Сэгам стоял с самым невинным и внимательным видом, когда художник вновь повернулся к нему, держа в руках большой рисунок на ватмане, извлеченный из нижнего ящика графического стола.

Парслетт заметил некую игру света, отразившуюся на поверхности бумаги в тот момент, когда он доставал рисунок.

– Денек сегодня, как у импрессионистов. Блики, блики… – хладнокровно произнес живописец, глядя в лицо Сэгама своими совершенно светлыми и совершенно прозрачными глазами.

– А за бликами – лики! – весело подхватил Сэгам, одарив художника своей фирменной обаятельной улыбкой голодного лисенка. При этом он галантно указал рукой на полотна, как бы имея в виду лики персонажей Парслетта, хотя на полотнах присутствовали не столько лики, сколько туши – будучи чрезвычайно худым человеком, Парслетт любил изображать обнаженных людей в теле – женщин и мужчин с крупными животами и тюленьими складками на коже. В данный момент он протягивал Сэгаму рисунок, сделанный на ватмане акриловыми красками, изображающий двух мужчин-близнецов, взасос целующих друг друга. Близнецы были немолоды, толсты, лысоваты, с седыми висками. Они ничем не отличались друг от друга, словно два целующихся отражения. Парслетт изобразил их голыми по пояс, с изрядными выпуклыми животами – он считал себя мастером изображения стареющей плоти, виртуозом синеватых вен, засушенных и красноватых локтей, мастером жилистых шей и седого пушка на ушах.

– Ого, близняшки, кажется, не на шутку увлеклись! – заметил Сэгам.

– Я собираюсь сделать этот сюжет маслом на холсте, в большом формате, – заявил Парслетт. – А вот уже готовый большой формат. Если вы мне чуть-чуть поможете…

Вдвоем они перевернули большой холст на подрамнике, который стоял лицом к стене. Это была недавно законченная Парслеттом картина, уверенно написанная пастозными мазками с преобладанием мертвенных зеленовато-желтых цветов, изображающая голую пышнотелую женщину лет пятидесяти, которая сидела, оседлав диванную подушку, и внимательно рассматривала пронзительно фиолетовый фаллоимитатор, зажатый у нее в руке. За ее спиной синел бассейн. У женщины было строгое лицо в очках, напоминающее о взыскательных учительницах и об ответственных смотрительницах музеев. Женщина взирала на пластиковый член, как смотрит директриса школы на хулигана.