Сидя за этим столом, Рэйчел чувствовала себя крайне странно. Отчего же? Вино – превосходное, пища – хоть и острая, но чрезвычайно нежно изготовленная, беседы живые. Но ее не занимало ни средневековое лицо истерички Глэдис (которую она слишком хорошо знала), ни бронзовое лицо Сэгама, сидевшего напротив, Мориса Сэгама, который привел ее сюда и которого она почти не знала. Она не в силах была сосредоточиться ни на скромных Чепменах (которые выглядели действительно как sweet guys), ни на пригожем и разбитном китайце, который уже несколько раз посылал ей через стол бумажную ласточку. Не привлекли ее внимание и коллеги арт-критики, чьи имена она знала и уважала, и в другой раз с удовольствием поддержала бы с ними непринужденную беседу, но не теперь.

Теперь же ее неожиданно поглотило наблюдение за двумя людьми, которые оказались ее непосредственными соседями по столу. Это были мать с сыном.

По правую руку от Рэйчел сидел мальчик лет тринадцати в простой черной футболке. Рэйчел не ожидала встретить здесь детей. Ей было известно, что оба брата Чепмены – отцы, но они явились на ужин без детей, а только с женами. Впрочем, следует ли считать тринадцатилетнего человека ребенком?

Очень многие девочки и некоторые мальчики в этом возрасте вполне сойдут за взрослых, но это не имело никакого отношения к хрупкому и угрюмому подростку, который сидел справа от Рэйчел. Его тело и лицо оставались детскими, словно бы ему едва исполнилось одиннадцать, но, встретившись с ним взглядом, Рэйчел обнаружила взгляд более чем взрослый. Присутствовали в этом взгляде некоторые холодность и усталость, полное отсутствие любопытства, а также, пожалуй, присутствовал некий надлом, но как будто очень древний надлом, случившийся несколько тысячелетий тому назад и заваленный каменными или ледяными глыбами. А также присутствовал в этом взгляде покой, но не покой достигнутого равновесия, а скорее покой гигантской и тяжеловесной книги, которой совершенно наплевать на факт собственного существования.

На Рэйчел этот ребенок не обращал особого внимания, он, кажется, всецело был увлечен едой. Прежде Рэйчел Марблтон не доводилось видеть, чтобы столь хрупко сложенные дети поглощали столь невероятное количество пищи. При этом тщедушный подросток не проявлял никакой видимой жадности: он просто съедал блюдо за блюдом, неброско, с оцепенелым и бесстрастным личиком. Белоснежные индусы, демонстрируя высокий уровень такта и обходительности, постоянно и незаметно пополняли тарелку юного обжоры пряными лакомствами, что же касается остальных гостей, то и они проявляли должный уровень такта, и никто словно бы не замечал вспышки детского аппетита, несколько выходящего за рамки приличий. Даже китаец, уж на что он был раскован и падок на рискованную простецкую шутку, ни единым взглядом или словом не отметил странную прожорливость ребенка. Возможно, в Китае такое поведение детей вызывает лишь уважение – об этом Рэйчел не знала, и вежливое поведение гостей не удивляло ее, но зато ее безмерно поражало полное безразличие, проявляемое матерью подростка в отношении столь загадочного и безудержного чревоугодия ее сына. Дама не сделала ребенку ни единого замечания, не подтолкнула локтем, не бросила ни одного осуждающего либо ограничивающего взгляда, вместо этого она живо поддерживала разговор с другими гостями, время от времени одаряя их лучезарной улыбкой. Сама она при этом в течение ужина съела лишь яблоко.

Между тем это была молодая женщина баснословной красоты, причем красоты весьма необычной (как показалось Рэйчел), лет не более тридцати, что говорило о том, что она в очень юном возрасте произвела на свет своего сына, сделавшегося страстным ценителем индийской кухни.

Заметив, что Рэйчел оцепенело смотрит на лицо ее сына, по которому в этот момент полз красный луч, добираясь до его отстраненного глаза, молодая дама обратилась к Рэйчел, пользуясь тем, что затылок ребенка склонялся над едой, и она могла вести разговор над его головой.

– Вам не кажется, что эти лучи могут принести вред зрению? Искусство иногда бывает опасно для здоровья, особенно если речь идет о не вполне взрослом организме.

– Думаю, не больше вреда, чем на обычной дискотеке, – ответила Рэйчел неуверенно.

– Меня зовут Ванна Совецкая, – представилась дама, одарив Рэйчел обворожительной улыбкой. – А это мой сын Тедди. Как же так получается, Мо, – обратилась она через стол к Сэгаму, как к старому приятелю, – выходит, ты скрывал от нас очаровательную подружку?

– Скрывал-скрывал, а потом взял и показал, – сказал Сэгам, ощерившись.

– А по-моему, это не подружка, а прекрасная пагода, где живут ласточки! – заявил китаец и метнул в Рэйчел еще одну бумажную ласточку, состроив при этом гротескную похотливую гримасу. Его ужимки намекали на то, что он – простодушный монах из монастыря Шаолинь, пьянствующий в горной харчевне в ожидании того мига, когда враги нагрянут в харчевню, и тогда он сможет проявить чудеса боевого искусства.

Но Рэйчел не могла оторвать взгляд от рук обжорливого мальчика – обычных детских рук, тонкопалых и бледных, но орудующих ножом, вилкой или ложкой с какой-то удивительной быстрой плавностью, с удивительной отточенностью, не вязавшейся с небрежной угловатостью подростка. Рэйчел не могла отделаться от ощущения, что она видит эти руки сквозь стекло, сквозь тонкое зеленоватое стекло, но ведь не было там никакого стекла, кроме разве что бокалов со сладким и соленым ласси, которые Тедди то и дело осушал. Ванна Совецкая тем временем затеяла с Рэйчел необязательную беседу, но Рэйчел с трудом осознавала смысл ее слов и отвечала почти наобум – слишком гипнотизирующе действовал на нее малолетний гурман, хотя он не смотрел на нее, но нечто необъяснимое и незримое источалось его щуплым плечом. Впрочем, и Ванна не была чужда тому необъяснимому и незримому, что заставляло Рэйчел цепенеть. Трудно сказать, почему так случилось, но Рэйчел ощутила нечто вроде влюбленности в длинное лицо этой дамы, в ее удивительные глаза, огромные и лучезарные, в ее овальные бледные губы, выговаривающие английские слова лениво и вопросительно, причем слышался франко-американский акцент – так, наверное, изъяснялся бы Эркюль Пуаро, переселись он из своей родной Бельгии не в Лондон, а, скажем, в Филадельфию.

Все в этой даме было длинным и светлым: волосы, зачесанные назад, узкое, но все же просторное лицо, сверкающие глаза, шея былинной лебедушки, княжеский нос, являющий собой образец самой изысканной лицевой архитектуры, а также last, but not least, – руки, обходящиеся без колец, с неимоверно длинными пальцами, которые еще более удлинялись холеными и узкими ногтями цвета льда. Наряд дамы состоял из платья, сшитого из грубой серой ткани наподобие мешковины, а на ее голых плечах лежала абстрактная накидка, сверху бархатистая, серо-стальная, а с испода – испуганно-розовая, как кожа побледневшего от ужаса Наф-Нафа, прячущегося в крошечном, но чистом и опрятном домике. Бриллиант сиял в ее правом ухе, словно третий глаз, а левое ухо (при том, что ее уши продолговатой плавностью своих линий посрамили бы фараона) щеголяло простодушной стразовой серьгой в виде стеклянного рубина ценой в один евро.

– Тедди, хватит жрать! – внезапно сказал Сэгам, улыбаясь учтивейшей улыбкой. – Отвлеките его там чем угодно, иначе он лопнет. Попросите его предсказать что-нибудь из будущего, что ли. Знаешь, Рэйчел, Тедди умеет круто предсказывать будущее. Он родился в Филадельфии, поэтому мы называем его «филадельфийский оракул», но он и любого дельфийского за пояс заткнет.

– Лопну? Ты сказал, я лопну? – переспросил Тедди, внимательно глядя Сэгаму прямо в глаза.

– Ну да, как воздушный шарик. А что? Разве плохо? Хлоп – и все дела. Лучше предскажи какое-нибудь будущее, не хочешь?