На коттедж «Проспект» Джармен наткнулся случайно в 1986 году во время очередных съемок. У него уже обнаружили ВИЧ – болезнь, от которой он умрет через восемь лет [130] . Условия для садоводства в Дандженессе были более чем сложными: бесплодный ландшафт, слишком сухая и бедная питательными веществами для большинства садовых растений каменистая почва, соленые восточные ветры и сильные солнечные лучи, выжигающие листья. С помощью друга Джармен завез навоз, улучшил почву, построил высокие грядки и ульи за домом, экспериментировал с различными сортами растений и выяснил, как защитить их от неблагоприятной погоды. То, что начиналось с хрупкого шиповника и несокрушимого случайного саженца краснолистной ламинарии, с годами превратилось в потрясающе красивый сад, в котором расцвели утесник, календула, чайная роза, морозник, мальва, дикий мак, лаванда, иссоп, акант, фенхель, тмин и небольшое фиговое дерево. Между растениями стояли скульптуры, которые Джармен сооружал из коряг, металла и камня, словом, из того, что находил на пляже.

Во многом занятие этим проектом было связано с болезнью Джармена и приближающейся смертью. Однако коттедж «Проспект» стал не только символом жизни гея-режиссера в самых неблагоприятных социальных условиях, но и символом многого другого. В дневнике последних лет жизни Джармен описывает, как, можно сказать, приковал себя к негостеприимному прибрежному ландшафту и как неоднократно спасался в этом саду от всего «демонического диснеевского мира», в котором жил. Эпидемия СПИДа, умирающие леса, дыра в озоновом слое, парниковый эффект, Чернобыльская катастрофа, ядерная угроза в разгар холодной войны – все это заставляло Джармена ощущать неминуемость апокалипсиса. Он взял немного семян, несколько саженцев и коряг и начал превращать в искусство это предчувствие конца света, тем самым смягчая порождаемый им ужас [131] .

Я не знал лучшего примера того, как жить с проблемами, которые невозможно решить, с вопросами, на которые нет ответов. Джармен создал смысл в мире, утратившем смысл, создал уверенность в эпоху, в которой ее почти не осталось. Перефразируя Одри Лорд, можно сказать, что он прислушивался к сигналам ненадежности своей жизни, не позволяя им парализовать или запугать себя. Он в полной мере использовал все, что могло дать настоящее. В тени атомной электростанции и в тени приближающейся смерти ему удалось противостоять неясности будущего и расстаться со многими неоднозначными потерями. Я подумал, не попробовать ли и мне нечто подобное – при иных обстоятельствах и в другом масштабе.

Я все еще держал в руках список фантазий о совместном будущем в живописной недвижимости фантазий. Он был написан на странице, вырванной из одного из тех простых блокнотов, которые я привез из Америки потому, что мне очень понравился их цвет. Неаполитанская желтая бумага в светло-голубую линейку, вертикальная тонкая красная линия, очерчивающая край. На бумаге – равномерные изгибы моего почерка синим индиго.

Между всеми историями, которые мы себе рассказываем, чтобы жить, и между всеми попытками отбросить их, когда мы замечаем, как они искажают наш взгляд на вещи и становятся самодельными тюрьмами, есть моменты тишины. У меня было впечатление, что я переживаю один из них. Это моменты большой открытости, в которые все кажется возможным и невозможным одновременно. Моменты смятения, разочарования и уверенности, незнания и отсутствия необходимости знать. Моменты, в которые, сам того не замечая, иногда делаешь шаг вперед и движешься в новом направлении. Именно тогда жизнь начинает себя переписывать.

Я вспомнил всех людей, разделявших мой путь, и задумался, как они впишутся в жизнь этого большого дома. Всех, кого я по-своему любил и которые по-своему любили меня, – симпатичных, милых, абсурдных, утомительных, умных, требовательных, завораживающих и надломленных людей, которые шли по жизни, несмотря на соленые восточные ветры и обжигающие лучи солнца. Люди, на которых иногда можно было положиться, а иногда нет, которые оставляли меня одного и все же сопровождали и помогали, в принципе делая мою жизнь, эту жизнь в одиночестве, возможной. Люди, с которыми я хотел бы разделить свое будущее и несомненно бы разделил.

Возможно, именно это имела в виду Симона Вейль, описывая существование дружбы как чудо: «Как и красота, она – чудо» [132] . Дружеские отношения, балансирующие между близостью и дистанцией, были для нее образцом того, как можно жить с неоднозначностью. Тот факт, что дружба существует вопреки собственной неопределенности, казался ей даром, благодатью [133] . Может прозвучать ужасно пафосно, но для Вейль это было озарением, которое она вынесла из тяжелой, часто одинокой и наполненной историческими катастрофами жизни между двумя мировыми войнами. Жизни, когда не раз казалось, что планета перестанет вращаться и никакого будущего больше нет.

Я долго думал, что делать со списком, который держал в руках. Уже было направился на кухню, чтобы выбросить его в корзину для макулатуры. Но потом развернулся. Не зная, почему, я разгладил бумагу и вернул ее к другим записям.

Есть люди, без которых я не хотел бы жить, жить в одиночестве. Люди, которые сопровождают меня и помогают, когда могут. Я благодарен им всем. Одни появляются в книге под своими именами, другие остались анонимными или присутствуют в мысленных скобках. Я бы с радостью напечатал здесь список всех имен, но надеюсь, эти люди знают, что я имею в виду именно их и что они занимают особое место в моем сердце.

Габриэла фон Арним, Сильвия Бар, Изабель Богдан, Терезия Энценсбергер, Беатрис Фассбендер, Юлия Граф, Франциска Гюнтер, Карстен Кредель, Кристоф Магнуссон, Лина Музур, Мари Науманн, Мария-Кристина Пивоварски, Анне Шарф, Олаф Вильк, Ханья Янагихара, а также Якоб Хохрейн и Эстер Микушиес из Гете-института в Нанси, Кароль Барметтлер, Мануэль Бергер и Вальтер Вилли Виллиманн из отеля «Бо Сежур» в Люцерне – к вам я обращаю особую благодарность. Разговоры с вами питали размышления, на которых основана эта книга. Вы давали мне время и эмоциональную свободу в виде писательских резиденций, щедро делились со мной первыми впечатлениями от прочтения и становились источником важных интеллектуальных и лингвистических импульсов. Без вас не существовало бы этой книги.