Может быть, это я виновата, что сейчас мы на ощупь среди всех звуков метро движемся, медленно, изломанно как-то, застреваем на каждом шагу. И не один ты ногами шаркаешь, не торопишься, но и я тоже – томительная, нелепая.

Вот же глупость, как только вспомнить не могла? Ведь несколько лет же ходила, наизусть выучила дорогу. А в первый раз даже Тверской бульвар найти не сумела – вечно улицы уводили в другие места, разбегались.

А здесь – что? Здесь понятно.

Но потом вспомнила, что нужно идти в противоположную сторону от «Чеховской» – прямо найти направление, указывающее на нее, и пойти прочь, и тогда точно выйдешь к правильному эскалатору, к «Тверскому пассажу», к «Макдоналдсу».

– Милый, сейчас приедем. Ты знаешь, как нужно сходить с эскалатора?

Нельзя спешить, но и медлить тоже. Помогу, конечно. На руки не подниму, но руки не отпускай – легче будет. Сейчас. Готовься.

Нужно шаг вперед сделать, шажок – и ты на твердом, неподвижном. Я держу тебя за руку.

И все расплывается…

Могла ли подумать, что о нас?

Н-н-нет, говоришь ты, н-н-не видно.

И только тогда замечаю, что случилось. Ты все равно делаешь шаг вперед, но вытягиваешь перед собой свободную руку, будто опасаясь на стену натолкнуться.

Подожди, милый, надо очки поправить, они же сбились совсем. Нас люди обходят, в спины не толкают, хотя мы и задержались при сходе с эскалатора. Простите, у нас никогда еще быстрее не получалось. Когда я хочу, чтобы было быстрее, говорю тебе – мы рыбки, представь, что мы юркие маленькие рыбы, помнишь, мы видели? Тогда ты, ненадолго превратившись в такую рыбку, начинаешь спешить, но ловко, собранно. Потом рыбка умирает, а ты останавливаешься.

Я веду тебя к витринам «Тверского пассажа», всматриваюсь в лицо – очки в роговой оправе съехали на нос, наверное, поэтому ты еще в вагоне стал хныкать, теребить их, и вот теперь стекла заляпаны, плачешь громче. Сейчас вытру платочком, подождешь?

Ты моргаешь, вглядываясь в надвинувшийся туман. У мамы тоже такое: очки в роговой оправе, жесткие контактные линзы, что кипели в особом контейнере на плите, а потом царапали и раздражали глаза, потом мягкие силиконовые линзы, на которые не хватало денег, потому носились месяцами, пока вовсе не высыхали.

Тебе пока нельзя операцию, потому что миопия прогрессирует, но только всегда держу за руку, чтобы смешанный смутный мир не напал, не обрушился. Ты не любишь не видеть, боишься. Может быть, из-за этого голова начинает болеть сильнее. Но когда она болит по-настоящему сильно – несколько раз в неделю, – ты сидишь в затемненной комнате и кричишь, если кто-то заходит, от самого движения воздуха кричишь.

Тогда мне хочется лечь на пол и лицом вжаться в вытертую светло-коричневую краску, в самую грязь. Потихоньку голова проходит, и ты сидишь бледный, вспотевший. Лекарства не действуют, а ты отчего-то и так не любишь таблетки, сразу выплевываешь. В больнице и не мучились: когда ты начинал кричать, сразу внутривенно вводили. Но я не научилась, да и страшно – у тебя и так руки были почерневшие, жуткие. Из-за них тоже хотелось лечь на пол.

Потому и билеты в Москву побежала покупать сразу после очередного приступа – надеялась съездить, пока не болит. А чего хотела? Ничего не хотела, разве что показать тебе метро, большие здания и памятники, мой институт.

Сейчас мы пойдем в место, где стоит много разных духов – флакончики и флакончики, и я надушу твои ладошки и предплечья, и рюкзак тоже, чтобы все пахло вкусно, чтобы на улице ветер долго не уносил, – а может, даже и домой увезем запах, нужно только постараться не растерять, идти с прямой спиной, высоко подняв голову. Сможем так?

И я показываю как, выпрямляюсь.

Не см-м-могу, отвечаешь ты.

Давай, пожалуйста. Ведь мы не зря есть, мы должны красивыми со станции выйти, там, на поверхности, – широкая улица, красивые здания, театры, в которых не были. Но все равно ходить надо так, словно были.

Ты перестаешь плакать, это так действует – мы не плачем, когда нужно идти с прямой спиной. Я хочу отвести тебя в «Тверской пассаж», но там нет никакого пассажа.

Витрины набиты картоном, и стоим перед ними вдвоем, и помню, как заходила перед парами, останавливалась возле пробников, красила веки пальцем под взглядами консультантов, потом брызгала на волосы нарсисо родригес, выходила на Большую Бронную. И красивой шла в красной юбке из секонд-хенда, и так нравилась эта юбка-карандаш на скользящей подкладке, из-за которой вечно приходилось придерживать на бедрах, зато в ней и на каблуках-рюмочках была похожа на Литвинову, а теперь на кого?

Но я гоню мысль, поворачиваюсь – видишь, нам ничего не оставили, хотя уже пять лет прошло с тех пор, когда я в последний раз выходила на «Пушкинской».

Это там была на Литвинову похожа.

Двери остались. Двери тяжелые, их словно горячий воздух держит.

Запахи не ушли.

Запахи: нагретого металла, теплого воздуха, слежавшихся простыней, мочи, кофе, кожаных дамских сумочек, окропленных дождем. Дождем? А ты без капюшона, снова из-за сырости, от острых дождевых капель в лицо разболеешься, заплачешь – от грязи с бульваров, краски на карточках на проезд. Эти, красные, только приезжие берут, а сегодня взяла и сама (а кто мы, если не приезжие?..). Зачем «Тройку» покупать, если на один день в Москве, уезжаем завтра? Хотя и стоило, может быть, – я считала-считала возле касс станции «Комсомольская», но так и не поняла. И забыла, можно ли будет вдвоем по одной карте пройти.