Порода ранимых
вернуться

Лимон Ада
Шрифт:

Добрая история

Бывают дни – посуда грудой в мойке, столик завален книгами, —потрудней прочих. Сегодня у меня в голове битком тараканов,дурноты и повсюду болит. Отрава в челюсти, позади глаз,между лопаток. И все же справа храпит собака, а слева – кот.Снаружи багрянники только-только взялись хорошеть. Говорю подруге, Телотакое тело. Она кивает. Когда-то мне нравились истории самые мрачные,безрадостные,кем-то разбросанные выдержки из того, как скверно все бывает.Мой отчим поведал о том, как жил на улице, еще пацаном,и как, бывало, спал ночами под рашпером в забегаловке, покудаи их с напарником не уволили. Мне раньше чем-то нравилась эта история,что-то во мне верило в преодоление. Но вот сейчас мне нужна лишьистория о доброте человеческой, – так мне было, когда я не могла перестатьрыдать, потому что была пятнадцатилеткой с разбитым сердцем, он вошел и скормилмне маленькую пиццу, резал ее на крохотные кусочки, пока слезы не высохли.Может, я просто голодная, сказала я. И он кивнул, протянув мне последний кусочек.

В тени

Фиалка-трехцветка сует настырное личиков черемуховую тень, – чистый оттенок сливы и золота,с разнообразными именами: выскочка-джонни,сердцерада или мое любимое – любовь-от-безделья [3] .Склоняюсь поближе к новенькой. Вечно усматриваюу цветков лица, барвинок лиловый зовухоровым ансамблем, и есть, несомненно, очи у анютиных глазоки рты у львиного зева.Так мы печемся о том, что нас окружает, делаем этособой, нашими старейшинами и возлюбленными, нашими нерожденными.Но, вероятно, это любовь ленивого толка. Отчегоне могу я просто любить цветок за то, что он цветок?Сколько цветков сорвала я забавы ради,будто миру нетрудно цветы создавать.

3

В английском языке существует множество народных названий трехцветной фиалки (бот. Viola tricolor), в том числе Johnny-jump-up, heartsease, heart's-delight, tickle-my-fancy, Jack-jump-up-and-kiss-me, three-faces-in-a-hood, love-in-idleness и др.

Форсиция

В хижине в Уютной Лощине близ речки Рукав Максуэйна, только-только весна, высыпает зверье, мы с возлюбленным лежим в постели в мягкой тиши. Говорим с ним о том, скольких людей носим с собой, куда б ни шли, как даже в самом простом житье незаслуженные эти мгновенья – дань умершим. По мере того, как ночь все глубже, мы ожидаем услышать сову. Весь вечер с крыльца мы наблюдали, как красноглазая тауи ожесточенно строит себе гнездо в неукротимой форсиции с ее выплеском желтого по всему горизонту. Я сказала возлюбленному, что названье «форсиция» я запомнила, когда умирала моя мачеха Синтия, в ту последнюю неделю, она произнесла внятно, однако загадочно: Побольше желтого. И я подумала, да, побольше желтого, и кивнула, потому что была согласна. Конечно, побольше желтого. И вот теперь, как ни увижу эту желтую неразбериху, я про себя говорю: Фор Синтия [4] , для Синтии, форсиция, форсиция, побольше желтого. Сейчас ночь, сова так и не прилетает. Лишь все больше ночи и того, что в ночи повторяется.

4

Англ. for Cynthia, «для Синтии».

И лиса тоже

Заявляется мазком рыжины,опрометью через лужайку, на белкуприцелился, прыгает чуть лине будто охота дается легко,питание – дело десятое илипопросту немного скучное. Ни словане говорит. Лишь беззвучнообходится четырьмя черными лапамив своем деле, какое вовсе не кажетсяделом, а лишь игрой. Лисобитает по краю, кроит себебытие из объедков и обленившихсягрызунов, не поспевших на столбтелефонный. Берет только нужное,ведет жизнь, какую кто-то сочтетмелкой, друзей у него немного, траваему нравится, пока зелена и мягка,не заботит его, долго ли смотришь,не заботит, что тебе надо,когда смотришь, не заботит,чем ты займешься, когда он уйдет.

Чудней чудного в зарослях

За что б поболеть за что б поболеть, потираюладони и озираю окрестностикто победит на пустыре этом проклятом,монетку оставь себе и преподай уроксвоей же прискорбной ладонью. Ей ненравится слово «мед», а значит, не понравитсяи вся песня, где мед есть вприпеве. Сегодня холодно, значит, солнце – ложь.Тут всё ложь, отзывается мой ближайший наперсник.Какая-то драная белка ест и ест крылаткии пускает их бесполезность на ветер.Не знаю, с чего она драная, может,лис, а может, заборный столб, что-то ее настигло.И все равно каждый год ее видим, заходит припастьхорошенько к птичьей купальне, приходит кормитьсяв тень сирени и кипарисной метлы.Конечно-конечно, уж до чего очевидно, вот за когоболеть – вот за это чуть ли не мертвое,что на самом-то деле ничутьне мертво.

Проблеск

В ванной наша последняякошка подходит ко мне и урчитдаже без прикосновенья урчита случается так что мне можноее подержать когда никомудругому нельзя. Она когда-топринадлежала мужнинойбывшей девушке кто большене на земле и я емуникогда не говорила что поночам порой трогаю кошку имне интересно чувствует ли онамое касание или же вспоминаеткасание своей последней хозяйки. Этодревняя кошка – ершистая.Когда мы одни, я поюво все горло в пустом домеи она мяукает и подвываетбудто нам не впервойно нам-то впервой.

Первый урок

Она взяла крыло ястребаи раскрыла егослегка от плечавниз, от изгибакрыла к мелкимкроющим, от больших кроющихк маховым и к кромке запястья.Пернатое было мертво,начнем с этого, обнаруженораспластанным поверх белойполосы на Арнолд-драйв. Она небоялась смерти, она принялаптицу как нечтозаблудшее, чему нужно теплои вода. Она разъяла ее —глянуть, как там устроено.Моя мать прибила крылок стене у себя в студии.Велела мне небояться. Я смотрелаи училась смотретьна мир пристально.

Предвкушение

До того, как вскопалаучастоку нас во дворе,до того, как у насвозник двор, – когдатравы росли толькомежду знаками«стоп» и помойнымибаками, когда у менябыл один горшокс перцеми один горшокс томатом «рома»на пожарнойлестнице, ясажаласекретные семенавнутри тебя

Конец ознакомительного фрагмента.