Шрифт:
Четвертый отдел «Пепла» – «Безумие» – своим бредовым косноязычием напоминает симфонию «Кубок метелей». Пророк, изгнанный из городов и побитый камнями, священнодействует в полях, среди чертополоха: у него «травная библия», его клир – репье, прихожане – цветы; он – вольный поп, рукоположенный «кустом порфирородным». Эту кощунственную безвкусицу поэт гордо называл «эзотерикой»; современники считали ее патологией.
Лейтмотивом поэзии Белого в эпоху его трагической любви к жене Блока является тема смерти и погребения. Он видит себя в гробу, оплакивает, служит по себе панихиду, хоронит и произносит надгробные слова:
…Вокруг Невеста, любовница, друг И цветов малиновый пук, А со мной никого, Ничего. («Отпевание»)Особенно услаждает его мысль о том, что та, которая мучила его при жизни, пожалеет его мертвого:
Невеста моя зарыдала, Крестя мне бледный лоб. ……………………………….. Ко мне прильнула: Я обжег ее льдом. Кольцо блеснуло На пальце моем. Дилинь бимбом. («У гроба»)А вот и вынос гроба:
И плывет серебро Катафалка. Поют, Но не внемлю. И жалко, И жалко, И жалко, Мне землю. Меня несут На страшный суд. («Вынос»)Из похоронного цикла выделяется стихотворение «Друзьям», которое нельзя читать без мучительной жалости. Столько в нем искреннего горя и тоски по любви, что мы забываем о безумиях и кощунствах и видим только несчастное человеческое лицо.
Золотому блеску верил, А умер от солнечных стрел [20] . Думой века измерил, А жизнь прожить не сумел. Не смейтесь над мертвым поэтом; Снесите ему венок. На кресте и зимой и летом Мой фарфоровый бьется венок. …………………………………………. Любил только звон колокольный И – закат. Отчего мне так больно, больно! Я не виноват! Пожалейте, придите; Навстречу венком метнусь. О, любите меня, полюбите — Я, быть может, не умер, быть может, проснусь — Вернусь!20
Эти слова оказались пророческими: Белый умер от инсульта, случившегося после солнечного удара в Крыму.
Трогательная детская беспомощность в этих словах: «Я, быть может, не умер…»
В последнем отделе «Просветы» – несколько лирических стихотворений, посвященных ушедшей любви. Отчаяние и упоение гибелью сменяются примиренной грустью. Поэт вспоминает летний день, колосящееся поле, васильки во ржи; завернувшись в платок, он любуется «золотым водометом» колосьев.
Я сказал: «Не забудь», Подавая лазурный букетик; Ты – головку склонивши на грудь, Целовала за цветиком цветик. («Прогулка»)И все прошло; от золотого огня остался пепел:
При дороге ветром взмыло Мертвые цветы. Ты не любишь; ты забыла, Все забыла ты! («Вспомни»)И книга «Пепел» заканчивается печальными стихами:
Воздеваю бессонные очи, Очи, Полные слез и огня, Я в провалы зияющей ночи, В вечереющих отсветах дня. («Успокоение»)Таково сложное, разнообразное и разностильное содержание сборника. По сравнению с «Золотом в лазури» «Пепел» – книга более зрелая и технически совершенная. Белый нередко достигает высокого словесного мастерства. В его стихах – вдруг загораются ослепительные строки, звучат пленительные строфы, но ему редко удаются законченные стихотворения. Он гениальный импровизатор и плохой композитор; стихи его – сложны, нагромождены, но никогда не построены. Отсюда его формальные изыски; звуковая оркестровка, ритмические ходы, перегруженность образами и метафорами; он этими техническими приемами пытается скрыть внутреннюю дисгармонию своей лирики.
Глава 5
1909–1912 годы
В январе 1909 года Белый приезжает на несколько дней в Петербург, читает лекцию «Настоящее и будущее русской литературы». На лекции присутствуют З.Н. Гиппиус и Вяч. Иванов. Последний подходит к лектору, говорит ему, что его сборник «Пепел» – большое литературное событие, и предлагает после лекции поехать к нему переговорить. З.Н. шепчет: «Слушайте, если поедете к Вячеславу, я вам этого не прощу». Но Белый все-таки едет. После смерти жены Вяч. Иванова, Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал, в 1907 году на «Башне» произошли большие перемены. Домоправительницей стала подруга покойной М.М. Замятина; вместе с ней на «Башне» поселилось необыкновенное и загадочное существо, оккультистка Анна Рудольфовна Минцлова. Белый так ее изображает: «Большеголовая, грузно нелепая, точно пространством космическим, торричеллиевой своей пустотой огромных масштабов от всех отделенная, в черном своем балахоне, она на мгновение передо мной разрослась… Просовывалась между нами тяжелая ее головища; и дыбились желтые космы над ней; и как ни старалась причесываться, торчали, как змеи, клоки над огромнейшим лбиной, безбровым; и щурились маленькие подслеповатые и жидко-голубые глазенки».