Теперь они все молчат. Даже Татьяне нечего сказать.

На церковной колокольне, когда-то служившей минаретом, звонит колокол.

Толпа замирает. Затем, одна за одной, старухи выходят и шаркающей походкой поднимаются по лестнице, смиренно склонив головы перед Господом и их судьями.

— Не знаю, почему эти-то изображают такую вселенскую тревогу, — тихо произносит Ларисса. — С XVII века не было ни одной sirena за пятьдесят.

— Или уродины, — с улыбкой говорит Донателла, бросив взгляд через плечо.

К ним поворачиваются, шикают. Они смолкают. Но Мерседес видит, что Ларисса пытается сдержать улыбку.

— Господи, и долго еще? — бормочет Татьяна. — У меня ноги отваливаются.

«Вот и сидела бы на своей яхте, — мстительно думает Мерседес. — Сама ведь напросилась с нами идти».

Одна за другой. Солнце наконец ушло с площади, но зной уже сделал свое дело. У Мерседес пересохло во рту, от напряженного ожидания ноет шея, порождая в голове знакомую резкую боль. Как только зайдешь в церковь, можно будет выпить воды. Но до тех пор все должны сохранять чистоту.

Белые одеяния на ступенях слегка колышутся. Руки в глубоких карманах передников сжимают их содержимое. «Начинается», — думает Мерседес и по наэлектризованному возбуждению толпы понимает, что остальные это тоже ощутили. Она встает на цыпочки, стараясь разглядеть, что творится в начале очереди, но видит только затылки тех, кто выше ее. «Ненавижу быть двенадцатилетней, — думает она. — Я только и делаю, что жду».

На лицах solteronas застывает суровое выражение. «Интересно, такими жестокими их сделала жизнь? Или Бог специально обрек их на одиночество, потому что они такие, какие есть?»

У тех, кто сейчас впереди, наверняка голова идет кругом. Они все различают знаки. И знают, что la sirena стоит рядом с ними. Можно ли быть до конца уверенной, что в этом году ты сама не станешь la sirena?

И вот они идут. Жена мясника. Школьная учительница. Жена молочника, шестеро дочерей которого то и дело ходят в синяках только оттого, что не родились мальчиками. Мария, заменившая на лето Мерседес в «Ре дель Пеше». Мария, семья которой из поколения в поколение убирается в замке. Еще одна Мария, торгующая суппозиториями в сверкающей новой аптеке. Так много Марий. И каждая из них, суетливо ссутулившись, благополучно проходит сквозь строй и скрывается в темном прохладном убежище церкви. Толпа колышется и вздыхает, в такт растущему и спадающему напряжению, похожему на волны океана.

Татьяна что-то говорит, и Мерседес поворачивается, чтобы шикнуть на нее. И когда коллективный вздох толпы вместе с рукой Лариссы, взлетевшей к ее рту, возвещает о начале посрамления, в воздухе уже мелькают изношенные кожаные плети, до этого прятавшиеся в карманах белых передников. Выбивают грех из грешницы.

«Кто это? Кто?»

Их цель скрыта маревом хлещущей белизны. Слышится яростный удар плети по человеческой плоти.

«Слава богу, это не я, — думает Мерседес. — Господи, не допусти, чтобы жребий когда-то пал на меня. Прошу тебя, избавь меня в жизни от соблазна».

Белая стена расступается, и по ступеням церкви под ударами пинков скатывается женщина с залитым кровью лицом.

«Как же я это ненавижу, — размышляет Мерседес. — Ненавижу. Что женщины поступают так с другими женщинами».

— О боже, — слышится чей-то голос, — это же Камилла.

— Гарсия?

— Да.

— Но что она сделала? В чем ее вина?

— Откуда ж мне знать!

— Но что-то натворила точно. Она вроде собиралась осенью замуж, нет?

— В таком случае ей повезло, что на свадьбе она будет в фате.

— Ага, если он после сегодняшнего не передумает на ней жениться.

Камилла Гарсия, их портниха, без сил лежит у подножия лестницы, теперь навсегда лишенная милости Господа и ее соседей.

Solteronas прячут свои плети и сопровождают друг друга на святое причастие. Улыбаются. Они довольны. Ведь сегодня их день.

Теперь можно не бояться. До следующего года.

— И что теперь? — вдруг спрашивает Татьяна.

Повернувшись к ней, Мерседес видит, что она не потрясена, а взволнована. Глаза горят, на губах играет странная открытая улыбка.

— Она пойдет домой, — отвечает Паулина.

— Одна, — добавляет Ларисса.

— А если не сможет?

— Сможет, — говорит Паулина, — рано или поздно все могут. У них нет выбора.

И переступает через ноги избитой женщины, торопясь оказаться в церкви и сделать глоток холодной воды.

Когда ей было шесть, Мерседес видела, как sirena на ощупь возвращалась домой. Прохожие, встречавшие ее на Виа дель Сирокко по пути на торжество, переходили на другую сторону дороги, потому как опозоренной нужно показать, что ее презирают. Туфли свои она где-то давно потеряла и теперь только прижимала к груди изодранный лиф праздничного платья, чтобы прикрыть срам. Лицо ее настолько распухло, что Мерседес даже не могла узнать, кто она. Только видела, что она была вся черная и липкая, вывалянная в куриных перьях, от нее пахло гнилыми овощами и тухлыми яйцами, которыми по пути домой ее забросали самые набожные, твердо давая понять, что никогда не простят ей грех. Ведь какой праздник без того, чтобы забросать женщину зловонными рыбьими потрохами.