– Добрый вечер, – негромко сказал Ручьёв, когда она к нему приблизилась (точнее, приблизилась к подъезду).

– Привет, – отозвалась Анна, – А где цветы?

Его невеселое лицо на секунду сделалось растерянным.

– Какие цветы?

Анна улыбнулась.

– Те, что дарят провинившиеся мужчины своим дамам. В знак примирения.

Посторонний, наблюдая за этой сценой, вполне мог решить, что эта элегантная красавица (со столь ласковой улыбкой) фактически уже простила чрезвычайно приятного мужчину с грустным взглядом.

К сожалению (или счастью) Ручьёв слишком хорошо знал Анну. Ее слова (и ее улыбка) являлись очередным проявлением стервозности и означали, что она, во-первых, пережитого унижения не забыла; во-вторых, и не простила.

Поэтому он лишь мрачно сказал:

– Если это все, что я должен сделать, тебе через полчаса доставят на дом содержимое цветочного павильона.

– Так много не нужно, – небрежно отозвалась Анна, доставая из сумки ключи (первым следовало открыть дверь подъезда), – Иначе моя квартира станет выглядеть похоронным бюро.

Ручьёв кисло улыбнулся.

И в лучших джентльменских традициях попытался забрать у нее не слишком увесистый пакет с продуктами.

Она отдала, стараясь при этом минимально касаться пальцев Ручьёва.

Тот слегка кашлянул (дабы прочистить горло).

– Уже приступила к новой работе?

– Приступила. И не такой уж новой – я ведь по окончании вуза два года преподавала в гимназии, пока Зарецкий не пристроил меня переводчиком в издательство, – она бросила на Ручьёва короткий взгляд (он поднимался следом за ней, на четвертый этаж, пешком).

Лифт в доме имелся, но Анна ненавидела лифты. Она страдала легкой формой клаустрофобии.

Наконец остановившись у двери квартиры, где она некогда проживала вдвоем с отцом, Анна снова повернулась лицом к Ручьёву.

– Спасибо, что помог поднести сумочку. Отдай, пожалуйста, – безупречно вежливо… и ласково.

Лицо Ручьёва окончательно помрачнело. Но сумку он отдал без возражений.

После чего, однако, уперся рукой в стену таким образом, чтобы загородить ей проход в квартиру.

– Что я должен сделать, чтобы ты наконец простила меня? Что? Встать на колени? Покаяться публично? Что? Говори, я сделаю.

Его воспаленный взгляд и глухой голос действительно впечатляли. На пару секунд она ощутила почти то же, что и в аэропорту год назад, когда Ручьёв умолял ее остаться с ним…

и она была очень близка к тому, чтобы согласиться.

"И еще… я не хочу, чтобы ты подыскивал мне замену."

"Это и нереально."

Оказалось, еще как реально.

Или он не считал серьезной изменой связь с той молодой женщиной – достаточно доступной (наверняка), достаточно привлекательной, чтобы служить временной подружкой, но недостаточно умной и интересной, чтобы из-за нее всерьез можно было потерять голову?

Анна вспомнила (хоть сейчас ей этого хотелось меньше всего) грязную сцену у коттеджа Ручьёва. И свои ощущения, сходные с ощущениями облитого помоями.

И самым мерзким был не пьяный бред той девицы, которую использовали и пнули, как приблудную кошку, а реакция Ручьёва.

"Сэра Ланселота", в миг утратившего свое рыцарское достоинство, когда он ударил ту молодую женщину.

Хладнокровно ударил. Расчетливо. И лицо его в тот момент было отнюдь не лицом красивого и благородного рыцаря.

Рыцаря из тех самых романов, над слабостью жены к которым г-н Зарецкий часто подшучивал (порой беззлобно, а порой и весьма желчно).

Что ж, господин Зарецкий являлся реалистом. Как и ее отец. И не хуже ее отца знал, как часто валятся с пьедесталов "сэры Ланселоты".

– Послушай, Ручьёв, – мягко сказала она, – Я сейчас абсолютно не склонна наблюдать драматические или театральные жесты. У меня был напряженный день, я устала… и хочу, наконец, воспользоваться преимуществами своего нынешнего статуса – когда не нужно никому давать отчета…

– И соблюдать протокол, – негромко добавил Ручьёв, убирая руку.

– Именно, – кивнула Анна, – К тому же, если ты испытываешь потребность каяться, – тонкая улыбка, – Покайся лучше перед несчастной дурочкой, принявшей твою куртуазность за любовь.