Голова в просвете между деревьев пропала, прошуршал кустарник вдоль лесопосадки, после чего, ночь выжидающе смолкла, оставляя Золотарева наедине с Иваном, который сидел, уткнув острый подбородок в плотно сдвинутые колени, на луговой прогалине прибрежного ельничка.

– Не спится?
– Опускаясь рядом с ним, Золотарев едва сдерживал колотившую его азартную дрожь.

– Шел бы ты, Иван Осипыч, на боковую, утро вечера, говорят, мудренее.
– Слова он складывал первые попавшиеся, сыпал без умолку, словно заговаривая самого себя или что-то в себе.
– Думай - не думай, сто рублей не деньги, курица не птица, баба - не человек. Не робей, перемелется - мука будет...

Но тот впервые за время их знакомства не дал ему договорить, оборвал тихо, с упрямой настойчивостью:

– Чего ты ходишь за мной, Илья Никанорыч, что высматриваешь?!
– Лицо его, смутно бледневшее в темени, исказилось горечью.
– Нет за мной никакой вины, а коли есть, сам отвечу, на других не свалю. Жил я сызмальства по справедливости, по справедливости и помирать буду. И не ходи ты за мной, Илья Никанорыч, не ходи, не сторожи меня, не зверь я - не сбегу... Некуда.

И такая мука при этом исходила от него, такая боль, что Золотарев не нашелся с ответом, встал и грузно понес себя сквозь ночь и тишину к спасительному теплу сплотки.

Его вдруг на короткий миг осенило, будто когда-то, в каком-то неведомом ему прошлом он уже видел все это: душную ночь в звездах сквозь листву, робкие тени среди деревьев и тоскующего человека на шуршащей траве. "Пригрезится же!
– Усилием воли он стряхнул с себя наваждение.
– Как во сне!"

Лишь оказавшись в затемненной теплушке, он чуть опамятовался, не раздеваясь лег, но уже не заснул, чутко прислушиваясь к неровному дыханию Марии. "Не проснулась бы только, - с опаской угнетался он, - крику не оберешься!"

Куцый гудок поднял его, когда окна забелило сизым рассветом. Предметы в вагоне едва выявились из темноты, но на них еще лежала печать ночного запустения и дремы. "Ну, проноси нелегкая!
– Стараясь не ступать по полу всей подошвой, он крадучись подался к двери.
– Пошабашить сегодня и - с плеч долой!"

Но стоило ему миновать времянку, как из-за недвижного до той поры полога в углу выступи-ла одетая, словно в дорогу, Мария:

– Что ж теперь будет-то, Илья Никанорыч?
– В лице ее не было ни кровинки, губы медленно тряслись.
– Куда вы его?

– Не нашего ума дело, Мария, - попытался он осторожно отодвинуть ее, наверху видней, приказано - выполняем.

Но она не отступила, уставилась в него воспаленными глазами, умоляюще сложив руки на груди:

– Выходит, прикажут, тогда и грех - не грех? Илья Никанорыч, миленький, кому он свет застил, кого обидел когда?
– Колени у нее подгибались, она медленно сникала к его ногам.
– Илья Никанорыч, заставьте Бога молить, вечной рабой служить вам буду, половиком постелюсь, топчите, как вздумается, только выручите его, непутевого, не виноватый он ни сном, ни духом, верно говорю.
– Не получая от него ответа, она обхватила его сапоги, прижалась щекой к голенищу.
– Ведь знаю, что люба я вам, я на все согласная, только выручите Ивана Осипыча, Христом-Богом прошу!

Кровь бросилась ему в голову, на мгновение он дрогнул, ослаб решимостью, и рука его против воли потянулась к выбившейся у нее из-под платка золотистой пряди, но в этот момент снаружи в теплушку проник повторный зов гудка - более протяжный, более требовательный, и Золотарев, кляня в душе свою минутную уступчивость, наконец, стряхнул ее с себя, рывком распахнул дверь, одним прыжком выкинулся из вагона и опрометью бросился в сторону разъезда.

По пути он чуть было не сбил с ног Петруню Бабушкина, который тут же пристроился к нему сбоку и, еле успевая за ним, жарко дышал ему на ухо:

– Ты, Илья Никанорыч, не подумай чего, наше дело - сторона, мы люди маленькие, промеж нами ничего такого не было, Ванька сам по себе, а я сам по себе, у меня к евонным затеям никакого касательства.

Ускоряя шаг, Золотарев даже сплюнул от досады, до того муторно ему сделалось:

– Отстань, лягавый, еще успеешь в портки наложить, где понадобится, мать твою так!

– Не обижайся, Илья Никанорыч, - тот сразу отстал, остановился, какой с нас спрос, с сиволапых!..

Золотареву надолго запомнится и это утро, и этот - на бегу - разговор. Не раз потом ему самому придется выбирать, как говорится, между дружбой и службой, и неизменно в таких случаях он будет завидовать той простодушной легкости, с какой Петруня Бабушкин отрекся тогда от своего бригадира, которого, казалось, открыто боготворил...

– Эх, комсомол, прохлопал утечку, - Алимушкин спешил ему наперерез в сопровождении молоденького стрелка военизированной охраны, - полюбуйся-ка, вся малина в сборе, теперь - ходи да оглядывайся, того и гляди взбунтуются.

Золотарев обернулся и обмер: бригада почти в полном составе высыпала на полотно, выжи-дающе следя за приближением незваных гостей. Хохлушкин явно держался особняком, как бы подчеркивая этим непричастность остальных к себе и к тому, что сейчас должно было произой-ти. По обоим бокам от него, привалившись спинами к обшивке пульмана, стояли его тезки, два брата Зуевы: Иван Большой и Иван Маленький. И хотя особой разницы между ними ни в росте, ни в стати не было - они родились в один день и час - клички эти в бригаде к ним присохли, помогая окружающим отличать их друг от друга. Всегда готовые к отпору и драке, братья зорко цеплялись один за одного, а также за своего бригадира.