– Кому надо, тот и сам услышит, - он оставался все так же ровен и прост, - чего мне понапрасну людям душу смущать, вовремя сами одумаются, не сегодня жизнь началась, не завтра кончится.

Одна из теней, та, что покороче, вдруг надломилась и тут же исчезла с аспидно блистающей поверхности озерка.

– Что ж, Иван, живи своим умом, - голос Алимушкина поплыл в сторону Золотарева, - я тебе больше не советчик, блажи себе на здоровье, только пеняй потом на себя...

"Попал я в историю, - озадачился Золотарев, поворачивая назад, к жилью, - здесь как по тонкому льду ходить придется, того и гляди сам провалишься".

3

Несколько дней еще тянулась сырая бестолочь, после чего погода более или менее налади-лась: грянули теплые дождички вперемежку с солнечными просветами. Золотарев коротал дни за оформлением стенных "летучек" и подбором цитат из газет и брошюр для текущих полит-занятий. Порою он даже забывал о настоящей причине своего появления здесь, занятия его казались ему естественным продолжением райкомовской суеты, постепенно жизнь на разъезде становилась для него буднями, повседневностью, бытом.

Отношения с Марией складывались у него туго и неуверенно. Она заметно дичилась его и почти с ним не разговаривала, ограничиваясь скупым набором неизбежных в обиходе слов. По вечерам, закончив дневные хлопоты, Мария скрывалась у себя за занавеской и притаенно затихала там до следующего утра.

С лихорадочно бьющимся сердцем следил Золотарев, как на подсвеченной изнутри семилинейкой марлевой занавеси колебалась ее хрупкая тень. В нем все замирало, когда она раздевалась, расчесывала волосы, укладывалась. И каждое ее движение при этом, словно на немом экране, чутко отражалось на застиранной марле. В наступавшем затем мраке он долго еще прислушивался к ее сбивчивому дыханию, в ожидании чего-то немыслимого и не в силах заснуть. "Скорей бы теплело, что ли, - воспаленно ворочаясь, задыхался он, - я бы на двор перебрался!"

К концу недели Золотарев не выдержал, и когда у нее за марлевым пологом погас свет, смелея в темноте, заговорил первым:

– Слышь, Мария, вроде под одной крышей живем, а друг дружке слова путёвого до сих пор не сказали.

– Вы у нас за начальство, Илья Никанорыч, - тихо отозвалось из темноты, - какие же мне с вами разговоры разговаривать?

– Нашла начальника, без сапог, а в шляпе, бумажки в райкоме с места на место переклады-ваю.

– Все ж таки не наш брат, с киркой не ходите.

– Пошлют - пойду, наше дело служивое: сегодня - здесь, завтра - там. Мне до начальст-ва еще далеко.

– Нам еще дальше, живем одним днем: день - ночь, сутки прочь, от зари до зари в работе, когда уж тут языком чесать!

– Так и молодость пройдет, жизнь - она короткая.

– Была у меня молодость да сплыла, - потерянно вздохнула она, прогуляла я ее, пропировала молодость свою.

– Какие твои годы, Мария, - исподволь нащупывал он к ней подходы, - у тебя все еще впереди.

– Мне лучше знать. Мне бы теперь около Иван Осипыча век скоротать, больше ничего не хочу.

– Полюбила что ли?
– Все в Золотареве воспрянуло и насторожилось.
– За чем же дело стало?

– Куда там, Илья Никанорыч, - голос ее сразу потеплел, сделался певучим и полным, - зачем я ему, он себе и получше найдет! Только разве он о том думает! Он все больше о других беспокоится, а до самого себя руки не доходят, себе все в последнюю очередь. Я б за ним с закрытыми глазами, хоть на край света, ноги бы ему мыла, юшку бы пила, такой человек один теперь на всю землю, совсем народ нынче одичал, глотки друг дружке разорвать готовы. Вон у нас на разъезде какая голытьба собралась, один другого краше, из милиции не вылезали, а Иван Осипыч и к этим сумел подойти, людями сделались. Его у нас кругом знают, со всех деревень за советом идут, из города сколько народу бывает, у него для всякого доброе слово найдется, а что еще нынче человеку нужно!
– И как бы окончательно утверждаясь, заключила.
– Нету теперь эдаких людей, нету!

Каждое ее слово камнем откладывалось в нем, все утяжеляя и утяжеляя темный груз перепо-лнявшей его горечи. Ему казалось, что сквозь него, сквозь его тело, сердце, душу передернута одна-единственная раскаленная и звенящая болевая струна, конечный звук которой нестерпи-мым жжением отдавался в гортани. Никогда раньше Золотареву не приходилось испытывать подобной муки и такого удушья: от него, как плод от пуповины, с болью и стоном отсекалась часть его самого, и уже невосполнимая часть. И горячечно забываясь в ночи, он с отчаяньем подытожил: "Кончен бал!"

4

В отличие от большинства городских учреждений, в райотделе НКВД царила внушительная тишина, прерываемая лишь постукиванием одинокой машинки за дверью с табличкой "Прием-ная". Оказалось, Золотарева уже ждали: молчаливая, с усообразной порослью над верхней губой женщина, едва воздев на него сонные глаза от расхристанного "Ундервуда", поднялась и кивком головы предложила ему следовать за ней.

– Заходи, заходи, комсомол!
– бросился ему навстречу Алимушкин, словно только и сидел в ожидании Золотарева.
– Пошли сразу по начальству, разговор будет.
– И затем заискивающе гоготнул вслед его провожатой.
– Наладь-ка нам потом чайку, Верунчик!
– Тут же подмигнул спутнику.
– Видал тоже бабца? В гражданскую офицерье на ленточки на допросах полосовала, по всей Сызрано-Вяземской славилась, теперь у нас вот завсектором век доживает. Он вдруг на ходу приосанился, почтительно, но бодро постучал в обитую клеенкой дверь, легонько потянул ее на себя.
– Входи.