– Вроде за секту и тянет.
– В том еще бродило раздражение несостоявшегося застолья.
– Ни за что не посадят.

Весь следующий путь Золотарев так и не проронил ни слова, он словно бы потерял всякий интерес к поездке, неясные предчувствия неотвратимой и грозной перемены в его жизни впервые легли ему на сердце, вызывая в нем глубокое, почти физическое отвращение ко всему окружающему.

2

Затем, в колготне встреч, заседаний, разъездов, Золотарев снова забылся, войдя в обычный азарт деловой круговерти, но в редкие минуты полного одиночества, в особенности по ночам, химеры прошлого опять принимались душить его, и он, охваченный смятением, искал хоть какого-нибудь дела, чтобы занять себя. Так или иначе, темные предчувствия не оставляли Золотарева, и, сам того не сознавая, он всеми способами оттягивал свой отъезд на острова. Временами ему мерещилось одно и то же навязчивое видение: вода, много воды и он в ней, в этой воде, как в аквариуме. Золотарев гнал от себя это бредовое наваждение, но оно, пробиваясь сквозь царившую вокруг него суету, вновь и вновь наваливалось на него, порою доводя его до тихой ярости.

Время шло, дни складывались в недели, матерело, набирало разгон душное лето, а Золотарев все еще торчал в области, петляя вокруг Байкала по самым захудалым хозяйствам. Москва не подгоняла, министр, видно, был доволен таким оборотом дела: чем меньше шума от возможного преемника, тем спокойнее. Тревожились, правда, Курилы - на его имя в Иркутск шел запрос за запросом, но это было не в счет: подождут!

Когда же откладывать отъезд долее стало невозможно: его задержка сделалась слишком заметной для окружающих, - он напоследок попросил Шилова отвезти его куда-нибудь, наобум, без цели и направления.

Выехав ранним утром, они почти до полудня кружили по приозерным дорогам: Байкал то исчезал из вида, то появлялся снова, будто звал, будто приманивал к своему прохладному берегу.

– Время заправляться, Илья Никанорыч, - определил Шилов, кивнув в сторону часов на щитке.
– Тут поблизости рыбнадзор живет, мужик правильный, дело понимает, если не возражаете?

– Смотри сам.
– За несколько недель круговых поездок Золотарев свыкся с прозрачно потребительским лексиконом своего временного водителя: на языке Шилова "правильный мужик", который "понимает дело", означало лишь степень очередного гостеприимства, не более того.
– Только в меру.

– Кувшин меру знает, Илья Никанорыч, - сразу же оживился тот, сворачивая к берегу, - больше меры не нальет.

Безлесый берег полого спускался к воде, вернее, к камышу над водой, сплошным массивом уходившему далеко в озерный простор. Вскоре дорожная колея, выскользнув из-под колес, ушла в сторону параллельно озеру, а машина запрыгала по прибрежным кочкам к возникшему впереди у самой поймы камышовому же шалашу.

– Устраиваются люди!
– возбужденно хохотнул Шилов, выбираясь из машины.
– А тут крути баранку сутками, всю жизнь в бензине, как в дерьме. Сергеич!..

Сначала никто не откликнулся, тишина отозвалась лишь россыпью птичьего гвалта, потом сквозь камыш выявилась и тихо поплыла к ним навстречу выцветшая фуражка полувоенного образца:

– Петру Евсеичу, с большой кисточкой!
– В узком проходе между зарослей обозначился нос лодки и сразу же вслед за этим стоящий в ней с шестом в руках рослый парень в брезенте с ног до головы.
– Сколько лет, сколько зим!

– Вот гостя тебе из Москвы привез.
– Шилов брал быка за рога.
– Чем привечать будешь?

Парень почтительно сдернул брезентовую фуражку, обнажив большую, в льняной россыпи голову с ранними залысинами:

– Для хорошего человека завсегда найдется, Петр Евсеич.
– Парень с нескрываемым любопытством вглядывался в Золотарева.
– Только чего ж тут, в духоте париться, на ветерку-то, оно, сподручнее.
– Он коротким жестом пригласил их в лодку.
– Погода нынче самый раз, подсаживайтесь, тут рукой подать...

Тесный проход в камышах постепенно расширялся, образуя ровной ширины извилистый коридор. В зарослях по обе стороны лодки чутко прослушивалась подспудная жизнь озера: поплескивала жирующая рыба, надсадно перекликались кряквы, хищная птица беззвучно высматривала сверху себе добычу. И от всего вокруг веяло мощью и полнотой животного естества.

Парень осушил шест, сел на весла и, как бы сопереживая с московским гостем его теперешнее состояние, заговорил:

– Места здесь, что говорить, богатые, птичьего молока и то достать можно, была бы охота. Здесь человеку самая жизнь, вон братуха мой только к зиме если на берег вылезает, а так в камышах живет, чешуей оброс, в тине запутался, птичьим пером в зубах ковыряет. Скоро сами увидите, недалече уже...

Лодка вновь врезалась в камыши, парень взялся за шест, встал и, уверенно лавируя среди зарослей, вывел ее на небольшую скрытую со всех сторон от обзора водную прогалину, где в жесткой оснастке стоял плот, на котором возвышалось нечто схожее с будкой или легким сарайчиком.

Из сарайчика тут же объявился человек, как две капли воды походивший на их лодочника, только чуть старше, чуть тверже, чуть основательнее в кости, с выражением нескрываемой досады на небритом лице:

– Чего еще?

– Гостя тебе привез, Санек, - заметно заискивая, сообщил тому парень, - из самой Москвы.

– Ну.

– Не ближний свет, понимаешь?

– Ну...

– Принять бы следоват по-людски.

– Ну...

– То-то и оно.

– Ну...

– Так бы и сказал!