Это мама. Точно мама. Время к двум часам – и звонок. Она должна спать, наколотая обезболивающим, она же, она…

Галка забивается под стойку, присаживается на корточки. Отвечает:

– Да?

Сквозь завывания о несчастной любви не слышно ничего, кроме собственного изломанного голоса. Это слабость, этого нельзя показывать, и Галка щурится, прижимает ладонь к свободному уху.

– Ничего не случилось, ты только не переживай.

– И какого черта ты тогда пугаешь?!

– Ты же в ночную сегодня, да? Я и думаю, дай позвоню, все равно не спится… Я эсэмэску написала, ты не видела?

Вооружившись сигаретами, Галка набрасывает куртку и скрывается на улице. Снова идет дождь, и под козырьком не протолкнуться, не вздохнуть от горечи и дыма, но Галка вжимается в витрину и вслушивается в чересчур бодрый мамин голос. Льется с крыши вода, брызжет на джинсы. Галка чувствует, как оглушительно, до боли в ребрах стучит сердце.

– Как самочувствие? – спрашивает она, прикурив от чьей-то зажигалки.

– Хорошо.

– А честно?

– Честно хорошо.

Юлька, наверное, уже принесла вишневый компот ученым дамам. А где сейчас, интересно, Анна Ильинична? В морге, в холодильнике, на металлической каталке? И кто будет ее, одинокую, хоронить?

Галка рвано выдыхает дым подальше от динамика, чтобы мама не услышала. Глупо прятать от мамы курение, когда живешь одна, работаешь ночами в рыгаловке, а от всех вещей пахнет так, что глаза режет. Но мама не задавала вопросов. Она никогда не лезет с ногами в душу, и Галке нравятся такие правила игры. Это ведь тоже забота, что с одной, что с другой стороны.

– Поговорим? – негромко спрашивает мама, и исчезает все вокруг. И Анна Ильинична, и кафе, и чьи-то вопросы, и люди, и сам ноябрь…

Под утро, перед общежитием, Галка все же решилась забить на пары в колледже и съездить к маме. Галка давно не навещала ее, да и маме ночные звонки были не свойственны. Даже если бы она свалилась в туалете и не смогла подняться, то не позвонила бы, чтобы не беспокоить дочь по пустякам. Значит, надо ехать. К трем-четырем часам Галке казалось, что она проваливается в дрему даже стоя, а вот к семи наконец-то пришла нервная, нездоровая бодрость, будто сна нет ни в одном глазу.

К рассвету небо очистилось, подмерзли новорожденные лужи, и Галка шла по ломкому хрусту, слабо улыбаясь мыслям. Из-за панельных пятиэтажек поднималось негреющее красное солнце, забитые маршрутные газели только успевали подбирать сонных пассажиров и развозить их по городским окраинам. У дома, где Галка выросла, все было по-старому: лимонно-желтая газовая труба, нестриженый тополь, вопли и ругань на первом этаже. Постаревшие соседи давно жили без детей, но ругались все так же задорно, как в молодости. Даже это согревало как-то по-домашнему, по-родственному.

В подъезде пахло душистым узбекским пловом, вилась под ногами белая домашняя кошка. Галка почесала ее за ушами.

Мамина квартира была не заперта – здесь никогда больше не закрывались замки, но Галка все равно автоматически порылась в сумке и нашарила холодные ключи. В прихожей не осталось других запахов, кроме лекарств и едкого хозяйственного мыла, и это напомнило стерильную квартиру Анны Ильиничны.

– Галочка пришла, Гала! – защебетала мама издали, как только Галка толкнула дверь.

Скрипнула кровать, заныла на одной ноте, но мама так и не смогла подняться, а когда Галка заглянула в комнату, то и вовсе сделала вид, что просто усаживалась поудобнее.

В ее распухшем, раздутом лице все труднее было разглядеть маму. Казалось, она совсем не спала: синева под глазами налилась мутью, словно настоявшийся индийский чай, в глазах лопнули сосуды, и белки стали розоватыми, мутными. Пальцы бегали по одеялу, словно в поисках сил.

Высунулась из кухни соседка, заулыбалась золотыми зубами.

– Ну чего? Не подохла еще? – спросила у мамы Галка.

– Не дождешься!

– Галочка… – Соседкино лицо вытянулось, хотя пора бы и привыкнуть к их общению.

Галка с мамой захохотали.

– Ну, иди сюда, хоть обниму…

– Опять твои телячьи нежности.

Галка обхватила маму руками, почувствовав твердость костей под тонкой кожей, густой тяжелый запах болезни. Даже дыхание у мамы стало прохладным, словно Галка приоткрыла дверцу холодильника. Ввалившиеся глаза лихорадочно блестели.

Ей становилось хуже – Галке не надо было даже спрашивать, чтобы это понять. В окружении мягких перьевых подушек, утопающая в тепле и пестрых наволочках, мама улыбалась, но даже сидела с трудом, выставив вперед правое плечо. Она специально натянула бесформенную вязаную кофту, чтобы прикрыть худобу, но это не помогло.

Ей ничего уже не помогало.

Лысину по обыкновению закрыл платок, на этот раз Галкин любимый – с пальмами и ананасами, такой пестрый, что рябило в глазах. Лицо в сухих красных прыщиках, редкие волоски вместо бровей, выпавшие ресницы… Галка помнила маму красавицей и сейчас любила ее не меньше, но все равно старалась лишний раз не разглядывать, не смущать. В голове теперь жили будто бы две разные мамы, и обе без конца храбрились.