Отец сидел в кресле и смотрел не отрываясь.

Широко расставленные ноги, барабанная дробь пальцев по мягкому подлокотнику, полый пустой звук – наконец хоть что-то зазвучало в комнате, а ведь Дана боялась, что звуки у нее забрали вместе со всем остальным. Она как-то издалека подумала, что отец сейчас разбудит мелких, но промолчала. Знала, что любые слова обернутся против нее самой.

Остановилась в проеме, будто все еще надеялась сбежать.

– Время видела? – глухо спросил отец.

Дана кивнула и склонила голову. Вот бы стать хлебной крошкой и юркнуть под плинтус, в одну из щелей, из которых зимой тянуло по ногам, отчего приходилось ходить в колючих шерстяных носках. Вот бы стать одной из тысяч пылинок, что мельтешат по комнате в солнечное утро, – отец проорется и уйдет, не сможет ее найти. Вот бы…

Лицо его, знакомое почти до судороги в пальцах, схватилось несвежим бетонным раствором. Сплошь в желваках и твердых мышцах, белое, яростное, – Дане хватило одного взгляда, чтобы это понять. Только глаза оставались воспаленными. Немигающими.

Дана с трудом сглотнула.

Ночник погас, и комната рывком ухнула в темноту. Дана не шевелилась. Свет загорелся снова и снова пропал. Щелк, щелк. Щелк. Перед глазами мельтешили тени, кололо под веками.

– Мне повторить?!

– Я видела, пап. Но я ведь…

– Ты. Видела. Время?

Шипит. Лучше бы прикрикнул или врезал кулаком по креслу. Нет же, пригнулся и сузил по-змеиному глаза. У Даны чесалось на языке, билось в зубы, но она молчала.

Нельзя его распалять.

– Мы разбирали квартиру одной старушки, – сказала она мягко, так, как это обычно делала мать.

Раньше Дана ее почти ненавидела за эту ласковую вкрадчивость, за показное спокойствие, но, повзрослев, быстро поняла, что это единственно верная тактика. Мелкие, неуверенные шажки, словно переступаешь по болоту, по кочкам из травы и глины, уходишь в ряску ступнями и молишься, лишь бы не провалиться по пояс.

Надо ждать. Он быстро отходит и успокаивается, только бы не разозлить его лишним словом или взглядом исподлобья. Дана робко, будто бы извиняясь, улыбнулась.

– Ты считаешь, что отцу не обязательно знать, где ты шляешься по ночам, а? И с кем? Может, и внуков мне притащишь через полгодика?

Кажется, улыбаться не следовало. Дана безвольно свесила и голову, и руки, скользнула взглядом по ковру. Вот тут упало что-то с новогоднего стола, и у матери никак не доходили руки оттереть бледное пятнышко, а вот тут отец прижег сигаретой, потом Аля рассыпала карандаши, и разноцветная грифельная пыль набилась между ворсинками.

– Не слышу!

– Нет, пап. Прости меня, я должна была предупредить. Но я…

– Должна была.

Пахнет слабым перегаром, и Дана против воли чуть отступает назад. Отец не алкоголик, нет, он примерный семьянин, воспитывает троих детей, мастер в коксохимическом цехе, отлично играет в баскетбол и выступает от завода на соревнованиях, любит охоту и состоит в профсоюзе… Он и выпивает-то для души, совсем немного, но алкоголь не дает ему держать себя в руках. Это плохо. Очень-очень плохо.

Плечи тянет к полу, и Дана чувствует, как вправду уменьшается, врастает ногами в ковер. Отец говорит, но Дана больше не здесь, ее ведет в сторону, и она представляет, какие кружевные косички заплетет Але перед садиком, сколько новых заказов возьмет на бирже и…

Не слушать бы. Не слышать.

Она знает, что это тоже злит отца, но не может с собой справиться.

– В молчанку играем? – спрашивает он.

Пульт от ночника врезается ей в грудь и отскакивает, жалобно скрипит пластиковым корпусом, но ковер смягчает его стон. Слышен тихий вскрик Али из-за шторы, Дана отпрыгивает – скорее не от боли даже, от испуга. Таращится на отца, прижимает пальцы к ключицам.

Он медленно поднимается из кресла.

– Стой! – рявкает отец, и Дана замирает.

Горит грудь, гудят кости под тонкой кожей, адреналин бьет в голову, но она не шевелится. Смотрит в пол. Он успокоится, сейчас выдохнет и успокоится…

– Сколько можно переспрашивать? – Он зол настолько, что голос становится почти ласковым.

– Я волонтерила, пап, честно. Со мной были девочки, три, и наш куратор, Виталий Павлович, лысенький такой, толстый, я не вру тебе, я тебе никогда не вру!

– Снова хочется помойку разбирать, да?

– Н-нет. – Она не знает правильного ответа, его не существует, и любой звук из ее горла распалит отца сильнее, но если она будет молчать, то он сорвется, рванется, он… Она шепчет что-то, не слыша себя, сжимается. Он нависает и тяжело дышит над ней.

– Тимуровцы!

Он хлопает в ладоши, гогочет гортанно, а Дане хочется попросить, чтобы он не пугал мелких, но языка у нее больше нет. Болото под ногами покрывается хрупкой коркой льда, Дана почти слышит, как лед разламывается, как бегут по нему трещинки, и смотрит в черно-синюю тьму, она вот-вот провалится, но смерть от холода быстрая и легкая…