Слонимцев замолчал.

Куйбышев подошел к высокому окну, подтянулся на прутьях решетки. Пожалел, что до этого, будучи на воле, не присмотрелся к самарской тюрьме. Казалось, не потребуется. Теперь сгодилось бы. Нужно учесть на будущее, изучать все тюрьмы, их расположение.

Человеку с тройной фамилией он по-прежнему не доверял. У него и душа, наверное, тройная? Но когда Слонимцев — Сапожков-Соловьев снял рубаху, Валериан увидел кровавые рубцы на его теле. Он попросил сделать примочки. Максимов, намочив свою тельняшку, стал прикладывать ее к исполосованной розгами, вспухшей спине Слонимцева.

«А возможно, в самом деле ни в чем не повинен?..» — подумал Валериан и закурил.

Здесь, в тюрьме, он пристрастился к курению, сворачивал одну козью ножку за другой. Думал о Пане, тревожился за нее. Вынесет ли жестокий тюремный режим? Сейчас нужно питание, а в тюрьме на день дают по двести — триста граммов ржаного хлеба. Долго ли протянет на таком пайке?..

Он ходил и ходил по тесной камере, рассудок мутился от страстного желания сломать эту решетку, вырваться на свободу. Только бы вырваться на свободу!.. Он сокрушил бы гнусную тюрьму, сбил бы все запоры, выпустил товарищей...

Почему неудачи преследуют его?.. Почему ему так мало отведено на личные радости?..

— Надо бежать! — сказал он вслух. — У меня есть план... И вы поможете.

Сколько раз потом проклинал себя за неосмотрительно брошенные слова! Поверил Слонимцеву!..

— Что мы должны делать? — спросил Максимов.

— Прежде всего нужно связаться с волей... За тюремной стеной нас должны ждать. Вырваться к рабочим... Рабочие укроют.

План был разработан в мельчайших подробностях. Бежать из столярной мастерской, где Максимов и Куйбышев мастерили кушетку (как потом выяснилось, для начальника тюрьмы).

Когда все уже было готово к побегу, надзиратель, который особенно сурово обращался с арестантами и которого Куйбышев успел возненавидеть всей душой за вечные придирки, отозвал Валериана в сторону, сказал шепотом:

— Петр Дмитриевич просил передать: был-де в Сызрани. Сапожков — провокатор. Наше начальство знает от него все: вы побег задумали... Остерегитесь.

Заметив, что к ним прислушиваются, надзиратель вырвал из рук Куйбышева рубанок, бросил его в кучу стружек и громко выругался:

— Только дерево переводишь зазря, так твою!..

Куйбышев не слышал ругани, он дрожал от возбуждения. Значит, Слонимцев провокатор?.. Все. Побег сорван. Вот кто провалил конференцию!.. Нужно сообщить всем: и Бубнову, и Галактионову, и Андроникову — через того же надзирателя... Гадина, отвратительная гадина, ползающая за Куйбышевым по всей России... Придушить бы его!..

Подошел Слонимцев. Спросил:

— Ну как? Когда бежим?

Куйбышев еле удержался от страстного желания плюнуть ему в лицо.

— Никогда, Слонимцев — Сапожков-Соловьев: вы задумали вместо ссылки отправить меня на каторгу? За побег такое дело дают. Только зря старались. Жалкая тварь...

Слонимцев побелел.

— Ничего не понимаю.

— Мы с Максимовым объясним вам все в камере. Как говорят немцы, доносчику первый кнут.

В камере Слонимцев больше не появился. И Куйбышев был рад тому: он мог бы покалечить предателя, а этого тюремщики и жандармы не простили бы.

...Динь-бом, динь-бом... Опять все тот же захоженный путь — сибирский, дальний. Только, на этот раз они скованы ручными кандалами не с Паней, а с Бубновым.

Пересыльные тюрьмы Оренбурга, Челябинска, Новониколаевска... Лютые январские морозы. До революции считанные дни, а Куйбышев, Бубнов и Андроников все продвигаются и продвигаются в глубь Сибири. Где он, тот самый Туруханский край? Где-то возле Полярного круга, в царстве вечной стужи. Сначала их погонят в Красноярск, там они дождутся в тюрьме весны, а потом по Енисею — на барже... Этапы, станки... Заколдованный круг, из которого никак не вырваться. Паня осталась в тюрьме. Ей скоро рожать...

Скрипя от бессильной ярости зубами, стараясь заглушить внутреннюю боль, он сочиняет стихи:

Если бы не остановка в Новониколаевске... Случай всегда готовит Куйбышеву неожиданные встречи. Этой встречи он жаждал много лет и в то же время словно бы боялся ее. Нет-нет, не за себя боялся. А за старенькую, седеющую женщину, которая бросится на шею, зальется слезами. А он даже не сумеет утешить ее. Лишь дрогнет, сожмется от невыносимой тоски сердце.