Мара отворачивается от этого зрелища, поджав губы.

— Ты считаешь, что ей не стоит кормить ребенка на людях? — говорю я, удивляясь ее благоразумию. Обычно Мара активно враждует с понятием скромности.

— Дело не в этом, — говорит она. — Дело в пении.

— Объясни, — говорю я, разжигая любопытство.

Мара делает глубокий вдох.

— Моя мама - преподаватель фортепиано. Так она зарабатывает деньги - когда работает. Если мне было плохо или больно, она мне пела. Это было единственное, что меня утешало.

Она тяжело сглатывает, ее кожа становится бледной и болезненной. Сила воспоминаний вызывает у нее тошноту.

— Это были мои лучшие воспоминания. Когда она пела мне, я думала, что она меня любит. Но позже я поняла... ей просто нравится петь. Это никогда не было для меня. А если и было, то только для того, чтобы заткнуть меня.

— Рэндалл заставлял меня часами стоять носом к двери. Я не имею в виду, что это казалось часами - я смотрела, как идет время на часах. Если я раздражала его, если я была слишком громкой, если я говорила с ним в ответ - а говорить в ответ означало просто отвечать так, как ему не нравилось, - то это был час против двери. Если я шевелилась хоть на секунду, если у меня начинался зуд или просто кружилась голова, час начинался снова. Никакой еды. Никаких напитков. Никаких походов в туалет.

— Пока я стояла там, я слышала, как мама поет во всем доме. На кухне, наверху, на заднем дворе...

— Проходило два-три часа, и я слышала, как ее голос разносится по воздуху, совершенно довольный. Она пела не для меня, не для того, чтобы я почувствовала себя лучше. Она вообще забывала, что я стою внизу, что у меня трясутся ноги, что я пытаюсь не описаться и не сдвинуть нос на миллиметр от двери, чтобы час не начался снова.

Мара оглядывается на скамейку в парке, бледные губы поджаты.

— То, что она мне говорила. Всегда таким мягким, сладким голосом... Она отравила его, как отравляет все. Я больше не могу слушать маму даже в кино. От этого мне хочется блевать.

Мы идем к пристани. Я могу видеть все до самой воды. Солнце пробивается над заливом, пылает над дорогой, сверкает на хромированных бамперах припаркованных машин, пламенеет на стеклах окон.

Оно горит на коже Мары, в крошечных нитях волос, которые парят над остальными.

Печаль на ее лице не соответствует ее красоте в этот момент.

И мое отвращение к ее матери не соответствует тому, что я чувствую в своей груди. Я привык к гневу и отвращению. Эмоция, охватившая меня, - нечто иное. Жар в легких, жжение в глазах... желание крепче сжать ее руку в своей.

Я не знаю, как это назвать. Я никогда не чувствовал этого раньше.

Я смотрю на Мару и не знаю, что сказать.

Но губы все равно складываются в слова.

— Мне жаль.

Это пугает ее не меньше, чем меня.

Она поворачивается ко мне лицом и роняет мою руку.

— Что ты имеешь в виду?

— Я просто... Мне очень жаль.

Она медленно качает головой, губы раздвинуты, брови приподняты.

— Ты удивляешь меня, Коул.

Я тоже удивлен.

Удивлен тем, как звучит мое имя на ее губах. Как оно звенит, словно колокольчик, четко и верно.

Она встает на цыпочки и тянется ко мне, чтобы поцеловать. Мягко и медленно.

Между нами теплее, чем восходящее солнце.

24

Мара

Сегодня мне придется работать допоздна в « Zam Zam».

Я знаю, что буду измотана. Я провожу долгие часы в студии, погрузившись в свою последнюю картину.

Коул приходит посмотреть на нее ранним вечером.

Картина написана в глубоких тенистых тонах - уголь, мерло и гранат. Фигура чудовищна: сверкающие крылья, похожие на крылья летучей мыши, и толстый чешуйчатый мускулистый хвост. Но его лицо прекрасно - темный ангел, падший от благодати.

Коул долго стоит перед холстом, на его губах играет намек на улыбку.

— Ну что? — говорю я, не в силах больше терпеть. — Что скажешь?

— Кьяроскуро - это мастерство, — говорит он. — Это напоминает мне Караваджо.

— Юдифь, обезглавливающая Олоферна, - одна из моих любимых картин, — говорю я, стараясь скрыть, как меня радует его комплимент.

— Мне больше нравится «Давид с головой Голиафа», — говорит он.

— Ты ведь знаешь, что это автопортрет, не так ли? — говорю я ему. — Караваджо использовал свое собственное лицо в качестве модели для отрубленной головы Голиафа.