— Я отдам дней через пять, дай тридцать.

Он отвернулся к окну, чтобы не видеть, как она отсчитывает трояки. Казалось, что будут именно трешки. Наверно потому, что более крупные деньги он теперь редко держал в руках.

— У меня десятка и пятьдесят.

— Я могу спуститься и разменять в магазине на углу.

— Хорошо, сходи.

Но спускаться не пришлось. В кухне он наткнулся на Фросю.

— Неужели уже уходите? Что так, Александр Дмитриевич?

— Да нет, вот деньги разменять нужно.

— Пятьдесят рублей? А я сейчас посмотрю, у меня должны быть, я вчера пенсию получила.

— Спасибо, Фрося.

— Я сейчас. Занесу вам.

Он вернулся в комнату.

— Фрося разменяет.

Мать посмотрела осуждающе.

— И напрасно. Не стоит никого посвящать в наши дела, даже близких знакомых.

Мать стыдилась его нужды.

— Дела мои всем известки. И в рубище почтенна добродетель.

— Не все так думают.

— Плевать.

— Ты всегда пренебрегал мнением людей, и это очень повредило тебе.

Саша смолчал.

Оба сдержались, оба остались при своем.

«Навеки вместе, навеки разные» — так он формулировал это состояние, когда был моложе и благодушнее. Даже пошучивал: «А что поделаешь? Диалектика. Единство и борьба противоположностей». В душе, однако, в диалектику не верил, надеялся еще доказать, отстоять себя. Не вышло: ничего уже он не докажет, так и будут жить, пока один из них не уйдет, а другой останется дожидаться отмеренного судьбой срока.

«Ну ничего, сейчас Фрося разменяет деньги, и закроем тему».

Фрося вернулась и принесла пять красненьких, будто только с печатного станка, хрустящих, новеньких.

— Вы их не сами напечатали?

— Такое скажете, Александр Дмитриевич. Посчитайте, пожалуйста.

— Разве вы можете обмануть человека, Фрося?

— Да нет…

— Спасибо.

Он протянул деньги матери, а та отделила три бумажки и передала ему, покосившись на Фросю.

Обычно болезненно деликатная Фрося почему-то не спешила уйти.

— У вас ко мне дело, Фрося? — спросила мать.

— Да как вам сказать. Вот хотела с Александром Дмитриевичем посоветоваться.

— Со мной? По секрету?

— Что вы! Какой секрет! Тут у меня давным-давно в шкатулке монетка завалялась…

Фрося протянула руку, и на ладони Саша увидел тусклую желтоватую монету, античную, из сплава серебра с золотом, как определил он глазом бывшего музейного работника. Но чей профиль был увековечен в металле, определить не смог.

«Все забыл, — с горечью подумал Пашков, вглядываясь в греческие буквы. — А ведь когда-то неплохо разбирался…»

— Монета очень старая. Возможно, ей пара тысяч лет, но точно не скажу. Нужен специалист. А что вы хотите узнать?

— Да вот валяется… А может, пригодилась бы кому.

— Вы хотите продать монету?

Фрося заколебалась.

— Да вот если в музей… Если она нужна там.

— В музее мало заплатят.

— Что вы! Мне много и не надо. Польза будет, и хорошо. А барыгам я не хочу. Да и они что дадут? Монета-то не золотая, сразу видно.

— А какая же?

— Да американского золота. Так раньше говорили, вы уже не помните.

— Чем же я могу вам быть полезен?

— А возьмите ее. Зачем она мне? Мне уже помирать скоро. Пропадет, потеряется. Может, для науки пригодится, а? А если дадут какую пятерку, спасибо! Для меня это тоже деньги.

Он и сам не знал, что стоят сейчас монеты у коллекционеров, а что может дать музей.

Мать сочла нужным вмешаться.

— У Фроси непредвиденные расходы. Захар в больнице.

Захар был Фросиным сводным братом, но отношения между ними, как хорошо знал Саша, были вовсе не близкими.

— Что с ним?

Известие о болезни привезла соседка, и из слов ее ясно было, что дела у Захара плохи, с ним случился инсульт, или, как она сказала, удар, отнялись ноги и язык, и, учитывая возраст и нервный вспыльчивый характер Захара, рассчитывать на его выздоровление не приходилось.

«Ты, Фрося, не убивайся, но он не жилец».

Передавая слова соседки, Фрося вытирала глаза краем платка, а Александр Дмитриевич не знал, что сказать. Никакого сожаления по поводу бедственного положения Захара он не испытывал, а изображать сочувствие не хотел. Больше того, считал, что и Фросе-то переживать ни к чему. Но Фрося была человеком простым, со своей логикой мышления, и Александр Дмитриевич признавал за ней право горевать по брату, хотя вряд ли кто на земле принес Фросе горя больше, чем этот ближайший родич, у которого с Фросей был общий отец-забулдыга, не ужившийся ни с первой женой, ни с Фросиной матерью. И Захар, подобно отцу, был крепко пьющим забулдыгой, и тоже с двумя женами не ужился, и тоже имел сына и дочь. Сына, впрочем, на свете давно не было: продолжая генетическую цепочку, он запил в молодом еще возрасте, что-то совершил и нарушил, а потом скончался до времени где-то на морозе на лесозаготовках. Так мужская ветвь во Фросиной семье пресеклась, возможно, и к лучшему, а женская продолжала существовать весьма успешно. Речь, конечно, не о Фросе, ибо она уже много лет безропотно несла крест.