— Теперь вы поверили мне?

Игорь Николаевич остыл немного.

— Обвинение в убийстве — очень серьезное обвинение.

— Потому я вас и пригласила. Вы должны доказать.

— Безусловно. Все, что вы сказали, очень важно. Но вы обещали еще образец почерка.

— Это тоже недалеко, — откликнулась она, и Мазин впервые уловил в ее голосе усталость.

На этот раз Виктория Карловна выдвинула другой ящик, но поиски заняли, как и в прошлый раз, немного времени. В маленьком флигельке все находилось в образцовом порядке. В руках старой женщины оказалась пачка открыток, перевязанная выгоревшей розовой ленточкой.

«Зачем человек хранит все, что связывает его с жизнью? Ведь она понимает, что жить осталось немного, и в тот, уже недалекий роковой последний час все эти мелочи окажутся мало кому нужны. Может быть, стоит уничтожать их при жизни, чтобы не рвали открытки на клочки чужие холодные руки, не выбрасывали в мусорный ящик?»

Однако в данном случае ненужные мелочи сослужили полезную службу.

— Возьмите.

— Вы хотите, чтобы этот человек понес наказание?

— Это воля Божья, — откликнулась она сухо. — Эрлена была моей единственной близкой родственницей. Она была совсем не такой, какой я хотела бы ее видеть, но пролилась кровь. Бог поставил меня перед трудным выбором, содействовать справедливости или сберечь от, может быть, непоправимого удара ребенка. Я предпочла второе, но я знала, что суд Божий состоится рано или поздно. И вот теперь Он подал мне знак этой телеграммой. Значит, пришел час. Возьмите эти письма. Мирской суд доверен вам.

Нет, Мазин, конечно, не мог считать себя или быть судьей.

— Я только выполняю обязанности.

— Ему виднее, что вы делаете…

Игорь Николаевич потянул за ленточку, и узелок-бантик развязался. Тогда он достал из кармана фотокопию текста телеграммы и положил рядом с одной из открыток. Сразу бросились в глаза характерно написанные «б» и подчеркнутое «ш».

— Взгляните, — попросил он Викторию Карловну.

Часы ночного дежурства Александр Дмитриевич проводил за чтением, составленным по определенной программе. С вечера он читал философские книги, потом, когда сон начинал одолевать, тщательно проверив замки, он устраивался на диване и в секунду молниеносно засыпал, утешительно предполагая, что в этот час глухой ночи и злоумышленники уступают природе. Сон собственный Пашкову удавалось свести к минимуму. Ровно через час подстраховавший будильник помогал ему открыть глаза. Потом рука сама тянулась к шнуру кипятильника, и через минуту заранее приготовленная вода бурлила в стакане. Оставалось размешать полную ложку кофе, и после первых глотков голова постепенно светлела. Наступал второй, предутренний режим, который занимало чтение совсем другого сорта. Теперь от сна Александра Дмитриевича оберегали детективы, и он был очень доволен тем, что новая жизнь открыла доступ и к той, и другой, ранее гонимой, литературе, а нынешний его заработок позволяет покупать интересующие книги.

Очередного дежурства Пашков ожидал не без надежд. Буквально на днях он приобрел двухтомник Шопенгауэра, о котором, как каждый советский интеллигент, много слышал, но ничего не читал, и потому предвкушал интеллектуальное пиршество, хотя, если говорить честно, Александр Дмитриевич испытывал в философской литературе легкое разочарование. Великие умы излагали свои мысли трудно, а когда были понятны, то говорили много такого, что поживший человек и сам способен постичь на собственном опыте. Однако авторитетная теория все-таки опыт жизни подкрепляла, подводила под него некий научный фундамент, и читать было приятно. Александр Дмитриевич приступил к Шопенгауэру не с первого, а со второго тома, почти с конца, с главы, привлекшей своим названием, — «О ничтожности и страданиях жизни». Такая мысль великого пессимиста была ему близка и, он надеялся, понятно и убедительно изложена. И в целом ночной сторож не ошибся. Ну как было не согласиться с тем, что жизнь большинства людей уныла и коротка и предстает как беспрерывный обман в малом и великом! Кое в чем он мог и скорректировать некоторые положения философа, исходя из нынешнего своего мироощущения. Вот, например, — настоящее никогда не дает удовлетворения, будущее неопределенно, а прошлое невозвратимо. Пожалуй, собственная ситуация Пашкова с этими постулатами сопрягалась лишь частично. Настоящее на текущую минуту бытия его удовлетворяло, будущее же, увы, не представлялось неопределенным, напротив, виделось очень ясно — старость и смерть, что же еще могло его ожидать, да и почему ожидать? Все это стояло на пороге. Ну а о невозвратимом прошлом Александр Дмитриевич почти не сожалел. Он даже нередко сомневался, а было ли прошлое? Было ли предвкушение известности и даже славы, были ли женщины, дарившие радостью, был ли крошечный младенец сын, которого он с такой осторожностью выносил на руках из роддома, да мало ли что еще было, о чем ему теперь и вспоминать не хочется? Зато здесь немец попал в точку — если жизнь что-либо дала, то лишь для того, чтобы отнять. И нынешнее душевное равновесие и спокойствие отнимет неизбежно, ибо секунды и в самом деле свистят, как пули у виска, убивая отведенное ему, Пашкову, оставшееся время.

Так, размышляя над грустными текстами Артура Шопенгауэра и Роберта Рождественского, Александр Дмитриевич вступил в очередную половину ночи, утешаясь тем, что на эти часы у него припасен уже понравившийся в начальном чтении роман Чейза — «Сделай одолжение… сдохни!». И хотя речь шла у обоих авторов об одном и том же, о бренности жизни, читать Чейза было все-таки веселее.

Пашков прикрыл философский том и подошел к окну. Двор освещали сильные лампы, высвечивая все закоулки и прилегающую часть улицы. Было по-ночному тихо, хотя время еще не миновало полуночную пору. Но люди стали осторожны. Невольно вспомнилось, как в молодости Саша без опаски шлялся по ночным улицам. Яркий электрический свет показался ему неожиданно лунным, и на мгновение ощутил он состояние души, давно ушедшее, но безгранично и беспричинно радостное, на секунду будто вернул он душу в оболочку подгулявшего студента, лунной ночью нетвердо, но бодро шагавшего этой же улицей с товарищеской попойки, после очередного удачно преодоленного экзамена, и не воспринимавшего в этом подлунном мире ничего, кроме радости бытия, которое так заманчиво обещает жизнь в юности. И Александру Дмитриевичу невольно, вопреки всей сути нынешнего своего мировосприятия, захотелось удержать этот призрак далекого прошлого, но прав оказался Шопенгауэр, прошлое было необратимо, в тихий душевный покой ворвался рев приближающегося на скорости автомобиля, машина поравнялась с воротами и отвратительно взвизгнула тормозами.

«Идиот пьяный, — подумал Александр Дмитриевич с раздражением, — но сюда-то зачем?»

Потушив в комнате свет, чтобы лучше было видно происходящее на улице, Пашков вернулся к окну и сразу узнал иномарку и ее владельца. Из машины выскочил Артур Измайлович Барсук, один из арендаторов «Ноева ковчега», как иногда называл Дом Александр Дмитриевич.

— Эй! Кто там дежурит сегодня? Спите, что ли?

Выкрикнуто это было громко, раздраженно и требовательно.

Впрочем, так Барсук обычно и высказывался.

Внешне Артур Измайлович напоминал знаменитый булгаковский персонаж, было в нем нечто от нездешней силы, а если подходить без мистики — человек этот вобрал в себя кровь многих народов и выглядел соответственно: крючконосым блондином с полувьющейся шевелюрой и неукротимым темпераментом. Но это было, пожалуй, и все, что знал об Артуре Измайловиче Пашков, остальное содержалось в рекламной афишке:

Людей, так много обещающих, Александр Дмитриевич считал жуликами и не испытывал никакого желания доверить собственные проблемы Артуру Измайловичу, что же касается простодушных страждущих, каждый день ожидающих приема в левом крыле дома, где обосновался адепт двух медицинских школ, то Пашков надеялся, что их не обойдет Божья милость, ибо кто же еще заботится о тех, для кого, по поговорке, закон не писан. Короче, был Александр Дмитриевич от проблем Артура Измайловича и его паствы далек, на грубый крик не обиделся, а открыл не спеша входную дверь и направился через двор к ограде.