— С этим следует разобраться, надо хорошенько поразмыслить, — проговорил он вслух.

Счетовод отправился было обратно за свой стол, но на полпути остановился и обернулся, думая, что говорят с ним. Рядом с Джоном Уэбстером стояла девушка, которая надписывала на проспектах адреса. Она подняла на него глаза и неожиданно улыбнулась, и ему понравилось, как она улыбается. «Так вот устроено: что-то случается, и люди неожиданно и стремительно сближаются друг с другом», — подумалось ему. Он вышел за дверь и направился к фабрике по дощатому настилу.

Фабрика оглашалась звуками, похожими на пение, и полнилась сладким запахом. Повсюду возвышались груды обструганных досок, а пением казался свист пил, которые обрезали их до нужной длины и придавали им форму, чтобы из них можно было делать стиральные машины. За воротами фабрики остановились три вагона с пиломатериалом; рабочие выгружали доски, и те скользили внутрь фабричного здания по специальному желобу.

Джон Уэбстер чувствовал себя поразительно живым. Бревна наверняка привезли на его фабрику издалека. Это было странно и занимательно. Раньше, во времена его отца, в Висконсине было сколько хочешь лесных угодий, но теперь почти все леса вырубили, и древесину завозили с Юга. Где-то там, откуда приехали доски, которые теперь разгружали у ворот его фабрики, были леса и реки, и мужчины отправлялись в лес валить деревья.

Уже многие годы он не чувствовал себя до такой степени живым, как в эту минуту, стоя здесь, у ворот фабрики, и наблюдая за тем, как работники вытаскивают доски из вагона и толкают их по желобу. Какое мирное и покойное зрелище! Светило солнце, и доски казались ярко-желтыми. От них шел поразительный аромат, почти парфюмерный. И его сознание тоже удивительным образом изменилось. В эту минуту он мог видеть не только вагоны и разгружающих их людей, но и тот край, откуда этот груз явился. Далеко-далеко на Юге было место, где воды низменной, заболоченной реки разливались до тех пор, пока ширина реки не достигала двух-трех миль. Была весна, бушевало половодье. Во всяком случае, на этом воображаемом пейзаже многие деревья поднимались прямо из воды; и еще там были лодки с людьми, чернокожими; они выталкивали бревна из затопленного леса в широкий, медлительный поток. Это были рослые, могучие парни, и за работой они пели, пели об Иоанне, ближайшем ученике Иисуса. Работники носили высокие сапоги, а в руках держали длинные шесты. Те же, чьи лодки оставались на середине реки, подхватывали бревна, когда их выталкивали из чащи, и собирали вместе, чтобы получился большой плот. Вот двое мужчин выпрыгнули из лодок и побежали по плавающим бревнам, стягивая их вместе тоненькими стволами молодых деревьев. Другие, где-то там, в лесной глуши, продолжали петь, и на плоту им вторили. Песня была об Иоанне и о том, как он отправился на озеро ловить рыбу. И Христос явился ему и его братьям и поманил их из лодок, чтобы они прошли сквозь пыльную, раскаленную землю галилейскую, и рек: «Идите за Мной». А вот песня оборвалась и воцарилась тишина.

С какой силой, с какой ритмичностью двигались тела работников! Они раскачивались взад и вперед. Они будто бы танцевали.

И вот два новых события произошли в причудливом мире Джона Уэбстера. По реке в лодке спустилась женщина, золотисто-коричневая женщина, и все работники бросили свое дело, распрямились и взглянули на нее. Голова у нее была непокрыта, и, когда она толкала лодку сквозь неторопливое течение, ее юное тело раскачивалось из стороны в сторону, как раскачивались тела работников, когда они возились с бревнами. Жаркое солнце заливало коричневое девичье тело; шея и плечи ее были обнажены. Один из мужчин на плоту окликнул ее.

— Здорово, Элизабет! — прокричал он. Она перестала грести и на мгновение позволила течению подхватить лодку.

— И тебе привет, китайчонок! — ответила она со смехом.

Она снова налегла на весла. В просвет между деревьями, деревьями, что были погружены в желтую воду, вырвалось бревно, и юный негр стоял на нем в полный рост. Он с силой оттолкнулся шестом от одного из деревьев, и бревно быстро прибило к плоту, где его уже поджидали двое работников.

Солнце заливало шею и плечи смуглой девушки в лодке. От движений ее рук на коже вспыхивали и танцевали огни. Кожа была коричневой, медно-золотистой. Лодка скользнула по излучине реки и исчезла. На мгновение снова стало тихо, но вот из-за деревьев зазвучал голос, и все негры подхватили новую песню:

Джон Уэбстер, часто моргая, наблюдал за людьми, разгружающими доски у фабричных ворот. Маленькие голоса у него внутри бормотали странные, радостные слова. Нельзя быть просто стиральномашинным фабрикантом из висконсинского городка. Что бы ты там о себе ни думал, случаются такие поразительные моменты, когда ты становишься чем-то еще. Ты становишься частью чего-то настолько огромного — прямо как та земля, где ты живешь. Вот, например, проходишь ты мимо городской лавчонки. Лавчонка в каком-то Богом забытом углу, между железнодорожными путями и пересыхающим ручьем, но она — тоже часть чего-то огромного, чего-то такого, о чем никто до сих пор так и не задумался. Да и сам он был просто человеком, который стоит на своих двоих и одет в самую обыкновенную одежду, но и в его теле было что-то такое, ну, может быть, не огромное, но каким-то смутным, каким-то всеобъемлющим образом связанное с этим огромным. Просто нелепость, что он никогда не задумывался об этом раньше. Задумывался или нет? Вот перед ним люди, разгружающие доски. Они прикасаются к этим доскам своими ладонями. Какой-то тайный союз был заключен между ними и теми чернокожими, что валили лес и спускали бревна вниз по течению к лесопилке в какой-то южной дали. Ты бродишь целый день туда-сюда и дотрагиваешься до предметов, к которым прикасались другие. В этом было что-то такое желанное — в осознании того, что к этим вещам прикасались. В осознании значимости вещей и людей.

Он отворил дверь и прошел в цех. Неподалеку от входа мастеровой распиливал на станке доски. Ясное дело, для изготовления его стиральных машин не всегда отбирались лучшие куски древесины. Иные дощечки довольно скоро ломались. Их использовали для изготовления деталей, которые были запрятаны поглубже в нутро машины и не так сильно бросались в глаза. Машины надо было продавать недорого. Он ощутил легкий укол совести, а потом рассмеялся. Как легко увлечься всякими пустяками, когда на уме у тебя столько важных и глубоких вопросов. Ты как ребенок, которому надо научиться ходить. Так чему именно следует научиться? Ходить, чтобы обонять, осязать, ощущать предметы — может быть, так? Научиться тому, что в мире, помимо тебя, есть кто-то еще. Кто это? Ты должен немного осмотреться. Как было бы славно воображать, будто на стиральные машины, которые покупают бедные женщины, идут только лучшие доски, но подобные мысли развращают. Чего доброго, заразишься эдаким самодовольством — оно всегда появляется, если предаваться мыслям о стиральных машинах из досок наилучшего качества. Он знавал таких людей и всегда относился к ним презрительно.

Он прошел фабрику насквозь, минуя шеренги мужчин и подростков, которые, склонившись над станками, вытачивали всевозможные детали стиральных машин, соединяли их друг с другом, красили и упаковывали машины для отправки. Верхняя часть здания была отведена под склад. Он прошел мимо сваленных в кучу обструганных досок к окну, выходившему на мелкую, почти пересохшую речушку, на берегу которой стояла фабрика. Повсюду висели плакаты, запрещающие курить, но он позабыл об этом, достал сигарету и закурил.