Мысли продолжали пульсировать в нем, и их ритм был каким-то образом связан с ритмом движений темнокожих тел в том лесу в мире его воображения. Он стоял у ворот своей фабрики в висконсинском городке, но в ту же минуту он находился на Юге, посреди реки, вместе с какими-то чернокожими, и еще он был с рыбаками на берегу Моря Галилейского, когда туда пришел человек и начал произносить странные речи. «Должно быть, на свете больше одного меня», — смутно подумалось ему, и, когда разум до конца сформулировал эту мысль, с ним самим будто бы что-то произошло. Всего несколько минут назад, стоя рядом с Натали Шварц, он подумал о том, что ее тело — дом, в котором она живет. И эта мысль тоже осветила его разум. Так разве в доме может жить только один человек?

Сколько всего непонятного вмиг бы прояснилось, распространись такая идея повсюду. Как пить дать, она приходила в голову множеству других людей, но они, быть может, не сумели понять, каков самый простой следующий из нее вывод. Сам он ходил в городскую школу, а потом учился в Висконсинском университете в Мэдисоне. Было время — он прочел целую уйму книг. Когда-то Уэбстеру даже казалось, что ему может прийтись по душе самому писать книги.

Несомненно, многих писателей посещали мысли, подобные тем, которые сейчас приходили ему в голову. На страницах иных книг можно найти убежище от неразберихи повседневности. Возможно, выводя слова, эти люди чувствовали в себе, как чувствовал сейчас он сам, какую-то особую бодрость, какую-то завершенность.

Он затянулся сигаретой и посмотрел за реку. Фабрика стояла на краю города, и за рекой начинались поля. Все мужчины и женщины ходили по той же самой земле, что и он. По всей Америке, по всему миру, коли на то пошло, мужчины и женщины совершали всякие само собой разумеющиеся действия почти так же, как он. Они поглощали пищу, спали, работали, занимались любовью.

Размышления немного утомили его, и он потер лоб ладонью. Сигарета погасла; он бросил ее на пол и закурил другую. Мужчины и женщины пытались проникнуть в тела друг друга, и время от времени это исступленное стремление было сродни безумию. Это называлось — заниматься любовью. Он задавался вопросом, настанет ли когда-нибудь день, когда мужчинам и женщинам ничто не будет в этом мешать. Как же трудно было пробираться сквозь путаницу собственных мыслей.

Уверен он был только в одном — в том, что раньше он никогда не бывал в таком состоянии. Хотя нет, это вранье. Один раз был. Когда женился. Тогда он чувствовал себя точно так же, но с тех пор что-то произошло.

Он начал думать о Натали Шварц. В ней было что-то чистое и невинное. Быть может, сам того не зная, он влюбился в нее, в эту дочь владельца бара и ирландской старухи пьянчужки. Если так — это многое бы объяснило.

Он почувствовал, что кто-то подошел к нему, и обернулся. В нескольких футах от него стоял работник в комбинезоне. Он улыбался.

— Сдается мне, вы кое-что забыли, — сказал он.

Джон Уэбстер улыбнулся тоже.

— Так и есть, — ответил он. — Я много чего забыл. Мне почти сорок, и я, думается, позабыл жить. А вы?

Работник снова улыбнулся ему.

— Я про сигарету, — пояснил он и ткнул пальцем в сторону брошенной на пол еще дымящейся сигареты.

Джон Уэбстер наступил на сигарету, а потом бросил на пол вторую и на нее наступил тоже. Он и работник стояли и смотрели друг на друга, и это было чуть-чуть похоже на то, как прежде он смотрел на Натали Шварц. «Интересно, могу ли я войти и в его дом», — подумал он.

— Верно, спасибо. Я забыл. Витаю где-то, — сказал он вслух.

Работник закивал.

— Со мной тоже бывает.

Недоумевающий фабрикант покинул верхние помещения, спустился к железнодорожной ветке, ведущей от цеха к главным путям и побрел в сторону наименее заселенной части города. Подумал: «Должно быть, уже полдень». Обычно он обедал в одном местечке неподалеку от фабрики, а его работники приносили обеды с собой в свертках и жестяных коробочках. Теперь он решил, что отправится в свой собственный дом. Его не ждали, но он подумал, что ему будет радостно взглянуть на жену и дочь. Пассажирский поезд мчался по рельсам, и несмотря на оглушительный рев гудка, Уэбстер его не слышал. Когда поезд уже почти его нагнал, молодой негр, должно быть, бродяга — словом, шедший вдоль путей чернокожий, с головы до ног в рванине — подскочил к нему и, яростно вцепившись в пальто, изо всех сил толкнул в сторону. Поезд пронесся мимо, а Уэбстер стоял, глядя ему вслед. Он и негр посмотрели друг другу в глаза. Он сунул руку в карман, инстинктивно сообразив, что должен бы заплатить за оказанную услугу.

И тут какая-то дрожь прошла по его телу. Он ужасно устал.

— Витаю где-то, — сказал он.

— Ясное дело, босс. Со мной тоже бывает, — с улыбкой сказал негр и пошел прочь.

Джон Уэбстер поехал домой на трамвае. Он был на месте к половине двенадцатого, и его, как он и предполагал, не ждали. Позади дома, строения довольно-таки невыразительного, располагался сад с двумя яблонями. Он обошел дом и увидел свою дочь, Джейн Уэбстер; она покачивалась в гамаке, растянутом между яблонями. Рядом с гамаком, под одним из деревьев, стояло старое кресло-качалка, и он, подойдя, уселся в него. Дочь была удивлена появлением отца в такой час: приходить посреди дня было не в его обыкновении.

— Привет, пап, — проговорила она вяло, села в гамаке и бросила свою книгу на траву, ему под ноги. — Что-то стряслось?

Он покачал головой.

Подобрав книгу, он начал читать, а она снова опустила голову на подушку. Книжка была современная. В ней рассказывалось о Новом Орлеане, каким тот был в старые времена. Он прочел несколько страниц. Очевидно, это была одна из тех вещиц, которые так хорошо спасают нас от самих себя и от тупой скуки повседневности. Юноша крался по улице под покровом ночи; плечи его были укрыты плащом. Над головой сияла луна. Цветущие магнолии наполняли воздух благоуханием. Юноша был хорош собой. Дело в романе происходило еще до Гражданской войны, и поэтому у юноши было видимо-невидимо рабов.