Теперь Джону Уэбстеру все было совершенно ясно. Он знал, чего хочет. Женщина на холме принадлежала к тому же странному племени, что и матрос на пристани, и старик на проселочной дороге, и актриса, выходившая из театра со служебного входа, она была одной из тех, кто коронует себя венцом жизни.

Он подошел к дочери, взял за руку, раскрыл ее и положил камешек ей на ладонь. Потом бережно сжал ее пальцы, так чтобы ладонь сложилась в кулак.

Он улыбнулся, улыбнулся короткой понимающей улыбкой и посмотрел ей в глаза.

— Что ж, Джейн, теперь мне довольно трудно растолковать тебе то, о чем я думаю. Понимаешь, во мне столько всего понамешано, и у меня все не было времени выкарабкаться наружу. Но теперь я ухожу. Я хочу дать тебе кое-что.

Он колебался.

— Этот камень, — заговорил он снова. — Он тебе для того, чтобы было за что ухватиться, если вдруг возникнет нужда; да, вот что это такое. Если засомневаешься — хватайся за него. Когда совсем собьешься с толку и не будешь знать, как быть, сожми его в кулаке.

Он повернул голову, и взгляд его, казалось, медленно, бережно вбирает в себя комнату, как если бы он не желал забыть ни единой детали этой картины, на которой он и его дочь были центральными фигурами.

— Видишь ли, — продолжил он, — женщина, красивая женщина может сжимать в руке сколько угодно драгоценных вещей. Она может любить множество раз, и драгоценности эти могут оказаться драгоценностями жизненного опыта, испытаний, которые выпали на ее долю, понимаешь?

Джон Уэбстер, казалось, играл со своей дочерью в какую-то фантастическую игру, но она больше не чувствовала страха, который охватил ее, когда она в первый раз вошла в комнату, и не была озадачена, как всего минуту назад. Она обратилась в слух. Женщина, скорчившаяся на полу позади ее отца, была позабыта.

— Прежде чем уйти, я должен кое-что тебе дать. Я должен назвать тебе имя этого камешка, — проговорил он, по-прежнему улыбаясь.

Он снова раскрыл ее ладонь, взял камень, отошел и с минуту простоял перед одной из свечей, держа его в руке. Потом вернулся и снова вложил камень ей в ладонь.

— Это дар твоего отца, но делает он его в тот миг, когда уже перестал быть отцом тебе, когда он полюбил тебя как женщину. Что ж, полагаю, тебе стоит покрепче ухватиться за него, Джейн. Бог его знает, когда он тебе понадобится. Если желаешь для него имени, то зови его «драгоценным камнем жизни», — сказал он и, будто бы уже позабыв обо всем, что произошло, положил руку дочери на плечо, мягко подтолкнул — и закрыл за ней дверь.

Джону Уэбстеру все еще было чем заняться в этой комнате. Когда дочь ушла, он подхватил чемодан и вышел в коридор, как если бы собирался уйти, больше ни словом не обмолвившись с женой, а та по-прежнему сидела на полу, свесив голову, будто бы не сознавая жизни вокруг себя.

Выйдя в коридор и прикрыв за собой дверь, он поставил чемодан на пол и затем вернулся. Когда он еще был в комнате, еще держался за ручку двери, то услышал на нижнем этаже какой-то шум. «Это Кэтрин. Что она там делает среди ночи?» — подумал Уэбстер. Он поднес к глазам часы и подошел поближе к горящим свечам. Четверть третьего. «Мы сядем на ранний поезд в четыре утра», — решил он.

Вот на полу в изножье кровати его жена или, вернее сказать, та, что была его женой так долго. Теперь ее глаза устремлены прямо на него. И по-прежнему глазам нечего сказать. В них нет даже мольбы. Была только какая-то безнадежная озадаченность. Если даже все, что произошло в этой комнате нынче ночью, и сорвало крышку с колодца, который она носила в себе, теперь ей удалось вернуть ее на место и придавить как следует.

Теперь, пожалуй, крышка никогда больше не сдвинется с места. Джон Уэбстер ощущал себя так же странно, как ощущает, думалось ему, гробовщик, когда его среди ночи вызывают к покойнику.

«Вот черт! Да наверняка эти ребята ничего такого не чувствуют». Почти не понимая, что делает, он достал сигарету и закурил. Он чувствовал себя до странности безразличным, как если бы следил за репетицией не особенно интересного ему спектакля. «Все правильно, пришло время умирать, — думал он. — Эта женщина умирает. Не могу сказать, умирает ли ее тело, но внутри у нее что-то уже умерло». Ему было любопытно, он ли убил ее, но виноватым он себя нисколько не чувствовал.

Он подошел к изножью кровати, взялся за спинку и наклонился, чтобы взглянуть на нее.

Час был темный. Дрожь охватила его тело, и черные мысли, будто стая черных дроздов, летели над полем его фантазии.

«Вот черт! Ад тоже есть! Есть такая штука — смерть, и другая есть — жизнь», — сказал он самому себе. Впрочем, было тут еще чему подивиться. Женщине на полу потребовалось много времени и мрачной решимости, чтобы проделать весь этот путь по дороге к тронному залу смерти. «Наверное, никто никогда не погрузится полностью в топь гниющей плоти, покуда в нем есть жизнь и жизнь эта толкает крышку вверх».