Он помолчал, глядя вдаль, и наконец сказал:

— Это доказывает только, что я дурак, о чем и так всем известно.

Танаки придвинулась поближе к нему.

— Прости. Не надо было мне говорить все это. Я благодарна тебе за спасение и буду благодарна до конца своих дней. Ты поступил благородно — и мужественно. Спасибо и за то, что ушел тогда, — в этом проявилась тонкость твоей души. Но дай мне несколько дней, и я научу тебя наслаждаться.

— Нет! Так я не хочу.

— Ну и живи дураком, — отрезала она, отошла и села в стороне.

Почти три недели путники ехали через степь к далеким серым горам, углубляясь все дальше в надирские земли. Порой они ночевали в маленьких надирских становищах, но чаще разбивали лагерь в укромных балках или пещерах. Погони за ними не было, и они ни разу не видели воинов Цудая.

Чареос в пути почти не разговаривал. С застывшего, мрачного лица смотрели настороженные глаза. Бельцер тоже молчал. Гарокас оказался хорошим лучником и дважды подстреливал оленя. Но основную их пищу составляли длинные крученые коренья пурпурного цвета, из которых варили жидкий, но питательный суп.

Танаки поправлялась и часто поддразнивала Гарокаса, но Киалл замечал страх в ее глазах, когда кто-то из путников подходил к ней слишком близко, видел, как вздрагивает она от любого прикосновения. Он не говорил ей об этом и обходился с ней учтиво, хотя она делала вид, что не замечает его, — видимо, все еще сердилась на то, что считала отказом.

Но однажды ночью она проснулась с криком, сбросила с себя одеяло и схватилась за мечи. Бельцер вскочил тоже, и топор блеснул серебром в его руках.

— Все в порядке, — сказал Чареос, подходя, чтобы ее успокоить. — Это только сон.

— Уйди! — завизжала она. — Не трогай меня! — Танаки взмахнула мечом, и Чареос отскочил, клинок разминулся с ним на какой-нибудь палец.

— Танаки, — тихо заговорил Киалл, — все хорошо. Тебе приснился сон. Мы друзья. Друзья.

Она отступила назад, тяжело дыша, с испугом в широко раскрытых лиловых глазах. Мало-помалу ее дыхание сделалось тише.

— Простите, — шепнула она, повернулась и пошла прочь из лагеря.

Бельцер, ворча, вернулся к своим одеялам. Киалл пошел за Танаки. Она сидела на плоском камне. Ее освещенное луной лицо было бледным, как слоновая кость, и Киалла заново поразила ее красота. Он постоял немного молча и сел рядом с ней. Она повернулась к нему лицом.

— Они, наверное, считают меня неженкой.

— Никто так не думает, — заверил Киалл. — Но я не знаю, как помочь тебе, Танаки. Я умею лечить ушибы, зашивать раны и заваривать травы от лихорадки — но с твоей болью я ничего не могу поделать.

— У меня ничего не болит. Я уже выздоровела.

— Не думаю. Каждую ночь ты мечешься и стонешь во сне. И часто кричишь, а то и плачешь. Мне больно видеть, как ты страдаешь.

Она внезапно рассмеялась и встала перед ним, уперев руки в бока.

— Знаю я, чего тебе хочется. Того же, что и той солдатне. Ну, признайся. Будь мужчиной! «Мне больно видеть, как ты страдаешь», — скажите на милость! Тебе на меня наплевать — да оно и понятно. Для тебя я всего лишь надирская сука, доступная всем.

— Это вовсе не так. Да, ты красива, и неудивительно, что всякий мужчина желает тебя. Но я твой друг, и ты мне очень дорога.

— Не нужно мне твоей жалости, — отрезала она. — Я не жеребенок со сломанной ногой и не слепой щенок.

— За что ты на меня так сердита? Если я сказал или сделал что-то, что огорчило тебя, прости меня.

Она хотела что-то сказать, но только испустила долгий вздох и снова опустилась на камень рядом с ним.

— Я не сержусь на тебя, Киалл. — Она закрыла глаза и сгорбилась, упершись локтями в колени. — Дело не в тебе. Просто я не могу от этого освободиться. Закрываю глаза и вижу перед собой их рожи, чувствую их руки, их... Каждый раз. Когда я сплю, они приходят ко мне. И мне кажется, будто мое спасение было сном, а вот это — явь. Я все время думаю об этом. Суть не в самом насилии и не в ударах, а... — Она умолкла, и Киалл не стал прерывать молчания. — Я не раз слышала о таких вещах, но этого нельзя понять, пока сама не испытаешь. И что еще хуже, этого нельзя объяснить. Двое этих мужчин служили раньше в дворцовой страже Ульрикана. Один из них носил меня на плечах, когда я была девочкой. Как он мог поступить так со мной? Как ему могло прийти такое желание? Мне кажется теперь, что мир я видела совсем не таким, как он есть, — будто у меня перед глазами висела паутинка, а теперь ее сорвали, и зло предстало передо мной во всей своей наготе. Всего несколько недель назад я видела желание во взгляде Гарокаса, и это мне льстило. Даже радовало. А теперь мне кажется, будто он смотрит на меня, как лиса на цыпленка, и это меня ужасает. — Она подняла глаза на Киалла. — Ты хоть что-нибудь в этом понимаешь?

— Все понимаю. — Он протянул к ней руку, но она отпрянула. — Страх обычно полезен, — мягко продолжил он. — Страх удерживает нас от сумасбродства и заставляет быть осторожными. Но Чареос говорит, что страх — это слуга, который норовит стать господином. Господство его ужасно, и мы всегда должны держать его в узде. Ты сильная, Танаки. Ты как сталь. Ты гордая. Возьми меня за руку.

— Не знаю, смогу ли я.

— Вспомни о женщине, которую я встретил в крепости. Она по-прежнему живет в тебе. Ты пострадала, но осталась все той же принцессой Танаки, дочерью Тенаки-хана. В тебе течет кровь великих людей.