А ведь нужно было растить цветы и для Пушкарево для того, чтобы обменять на еду. Но выбора не было. Хочешь жить? Выращивай магнолии. Хочешь есть – выращивай магнолии? Единственный цветок… да нет. Единственная вещь на свете, которую старики в поселениях близ крупных городов боялись и обходили за километр. Почему? Никто не знал.

Когда они по тропинке, пролегавшей сквозь небольшую рощицу, уже почти подошли к их землянкам, Анька вдруг перестала всхлипывать (будто забыла, что сейчас ей еще и от матери за «футбол» влетит) и, показав пальцем вправо, воскликнула:

– Папа, смотри – дядя Леня сбежал!

Матвей повернул голову и увидел Леонида Сергеевича. Леонид Сергеевич был уже совсем пожилым человеком, которому семья Матвея позволяла ночевать в одной из своих землянок и есть с их стола. За это он помогал им с выращиванием картошки на их огороде. Леонид Сергеевич успел повеситься за те полчаса, пока самого Матвея не было рядом, и сейчас слегка покачивался на веревке, привязанной к толстому суку старой березы. Что ж, это должно было случиться не сегодня, так завтра. Надвигавшийся голод и старость окончательно лишили Леонида Сергеевича способности радоваться жизни. Последние две недели он почти не разговаривал ни с кем, ходил хмурый, и совсем плохо стал работать – больше отдыхал на грядках.

Ну, хоть одним лишним ртом поменьше, – подумал Матвей. Гораздо больше залезшего в петлю Леонида Сергеевича его сейчас беспокоило нечто другое. На бревне рядом с березой сидел Макарыч, тоже пожилой и сильно сдавший уже человек, хотя и куда более работящий. Он сидел и, казалось, мечтательно смотрел на чуть раскачивающийся от ветерка труп.

– Зараза, тоже ведь сбежать хочет! Вот гад, – подумал Матвей и направился к Макарычу, – Слушай! Сейчас не время, давай хоть огород до конца обработаем. Анька с Ольгой и так с утра до ночи помогают! Совсем тяжело без тебя будет!

Макарыч ничего не ответил и даже не удостоил Матвея взглядом. Он, не двигаясь, как завороженный, продолжал смотреть на висельника, правой рукой сжимая висевший на шее нательный крестик.

Матвей размышлял несколько мгновений о том, уместно ли уговаривать Макарыча. Потом, внимательно оглядев того, произнес:

– Слушай, дело, конечно, твое. Уговаривать не буду! Но прошу тебя. Если вешаться полезешь, то штаны сними хотя бы. Они ж хорошие у тебя, не порванные, чистые относительно. Посмотри, щёголем каким ходишь. А так петлю затянешь, да дерьмом своим и ссаниной их и уделаешь. Ну, правда, жалко.

Макарыч все также молчал.

– Макарыч, не подведи, а? – напоследок обратился к нему Матвей и, подумав про себя – С паршивой овцы хоть шерсти клок, – вернулся с дочерью на тропинку, ведущую к их землянкам.

Он размышлял – правильно ли поступает, что дает членам общины вот так добровольно убегать. В основном, это были пожилые, окончательно потерявшие надежду, люди. Раньше в этом сомнений у него не было. Опять же – негодный работник – лишний рот. Но сейчас, разве не правильнее было бы дорожить каждым…

Он знал – подавляющая часть общины опыта людоедства не имела и готова к нему не была. Его детям, его супруге, коренным саблинцам и пришлым временами приходилось жить в условиях хоть и трудных, но все же позволявших находить пищу хоть раз в двое-трое суток. А вот у него такой опыт был. У него и еще человек пятнадцати из всей общины, у тех, кто вместе с ним в начале Войны оказался заперт в бункере, в Реутово. Когда в течение двух месяцев они были вынуждены жить без еды, пока не пришла помощь. Вот тогда Матвей узнал, что такое голод. Нет, не голод, не состояние, когда проголодался, когда ощущение в желудке может даже доставлять удовольствие от предвкушения трапезы. Он узнал, что такое Настоящий Голод, когда убийство себе подобного, с целью съесть его, становится простым и естественным поступком.

Они никогда не обсуждали между собой то, что делали в бункере, не спешили рассказывать другим, и не особенно любили вспоминать об этом по одиночке.

Смогут ли они, в случае чего, повторить этот опыт? Наверняка, смогут – инстинкт спрашивать не будет. Да и остальные будут готовы к людоедству, когда Настоящий Голод охватит их. Хотя в бункере были те, кто нашел в себе силы из принципа отказаться от поедания человечины. Их съели во второй заход.

Возможно, другого способа, кроме как сохранить жизнь детям, молодым мужчинам и женщинам из общины и не будет.

Поэтому Матвей и не знал, правильно ли он поступает.

– Ладно, – подумал он, – пусть пока «убегают» так, кто может.

Для себя Матвей уже давно решил, что уйдет добровольно из жизни только в самой безвыходной ситуации. И уж, конечно, не вот так, не в петле.

Пуля. Для себя и для жены. На такой случай у него уже давно заготовлен пистолет. Не тот, что он всегда носил с собой, а, так сказать, оружие для особого случая, с полной неприкосновенной обоймой. Матвей думал, что в критической ситуации, когда людоедство станет единственным способом продержаться, а вокруг никого не будет пригодного в пищу, он застрелит жену, застрелит себя, а дети смогут некоторое время ими питаться. Хоть месяц продержатся. И никаких повешений. Мысль о том, что дочери будут отмывать его и жены тела от кала и мочи, была ему неприятна.