– Ну, закуривай, золотистые!

Дед-плотник протрусил в одних исподниках к окошку и возликовал:

– Порожние ушли!

Враз проснулись, пораскрылись на всех койках. Петр, уже одевшись, раздумчиво, не разговаривая ни с кем, выкурил цыгарку, окурок аккуратно бросил в печку. Журкин, сдернув одеяло с головы, увидел удаляющуюся его спину. Тотчас накинул наскоро шубу, сунул босые ноги в валенки, метнулся вдогонку: что-то спросить необходимо было, посоветоваться... Утренний, в солнце, снег так сиял, что глаза заплакали. Петр почему-то свернул не направо, к плотине, а взял тропкой прямо на огороды, на слободу. Гробовщик остановился, не позвал...

И впервые во всей этой булге, которую затеяли бараки, пропахнуло въявь чужое, недоброе крыло.

А барачные потягивались, слонялись от койки к койке, чайпили и с утра начали так зверски накаливать печи, такую нагнали огненную духоту, что Поля засуматошилась опять: кабы не сожгли барак. Равнодушно глядели в огонь.

– Плевать! Сгорит - в другой перейдем.

За этой леностью, за равнодушием крылось настороженное, злобное ожидание. Иные, ссутулившиеся на койках, про себя каялись уже: брала их оторопь... Иные настойчиво и уже устало, словно в десятый раз, убеждали друг друга держаться своего. Золотистому, видать, доставляла удовольствие необычность поднятого ералаша. К Журкину подошли с просьбой:

– Мастер, ты за всю артель говори. Ты дюжее всех.

Журкин пугливо отнекивался:

– Ну уж, какой я говорок...

Забился к печурке, клеил гармонные мехи. Лихорадные руки плохо слушались. Тишка, отвернувшийся, потемневший, молча латал дерюжку. Смуть, смуть... Только когда в бараке появился Обуткин, а вместе с ним степенность, уважительность и вполне безопасная правота (мог ведь человек и не лезть в это охмуренное скандалом логово, высидеть благоукромно у себя на слободе), тогда чуть поуспокоился гробовщик.

Со двора крикнули:

– Идет!

Несвязная суетня быстро улеглась. Наскоро расселись по местам. Мрачный голос буркнул:

– Сейчас оболванивать будут!

Подопригора с разбегу выпил у Поли ковш воды, выпил с такой жадностью, что в горле стучало. Вот и наступила она, первая схватка. Исход зависел от его умелости, от его сил... Барачные чутьем перехватили волнение человека. Они приободрились, посуровели, их стало сразу словно больше.

Пришедший деланно-весело сорвал с себя шапку.

– Что же это вы, ребята, какой нынче праздник празднуете?

И фамилии, которые запоминал накануне, забылись сразу, и лица торчали кругом неузнаваемые, не виданные никогда, не понять - которые старые, которые молодые... Да и на что теперь фамилии! Если бы вместо сорока отходников тут, в бараке, сидели по койкам сорок таких, как Подопригора... С этого он и начал. Как бы поступили на их месте настоящие, сознательные рабочие? Сознательные - это те, которые ясно видят цель, куда они идут, за что идут. Надо только одно, только одно: вместе всем понять, заглянуть вперед, за нынешний день. Рабочий, который видит, какая жизнь светится за его трудами, пойдет не только на задержку жалованья, он пойдет... Вот в гражданскую, бывалое дело, разве не голодали? Кто тут на гражданской участвовал? Десятка полтора рук поднялось. То были свои, были дружки, вот кого надо в первую голову разбудоражить, расшатать...

– Факт - тут кто-то лазит с языком, какой-то враг делает свое дело! Какой враг, мы не знаем!
– погрозил Подопригора, оглянувшись на одну из печурок, и за ним все оглянулись, но на которую - непонятно было.
– И разве не стыдно вам, трудящимся, поддаваться ему и подрывать свое собственное, рабоче-крестьянское дело?

Уполномоченный неожиданно налетел на деда-плотника:

– Не стыдно разве, отец?

Дед, испуганно соображая, мигал.

– Ясное дело, что стыдно.

– Ну вот...

Подопригора стоял среди барака, молодцеватый, распахнуто-дружественный. Ждал, что скажут в ответ. Но никто не хотел в открытую, отзывались только бормотаньями: "Мы от работы не отваливаемся, нам свое подай!.." "В дороге в один конец исхарчились до последнего, теперь на что поедем?"

Подопригора сказал нетерпеливо:

– Говори кто-нибудь один.

На койках согласились:

– За нас Журкин пускай скажет.

– Журкин, сказывай!

Подопригора метнул искоса взглядом на гробовщика, которого подталкивали, который растерянно упрямился.

– Да ну, какой я говорок!

На Журкина рычали, его подбадривали. И Обуткин вместе со всеми:

– Мастер, тебя артель просит, не бойся, говори!

Журкин кособоко, боязливо приподнялся.

– Ну, дак тогда что ж... тогда скажу...
– Он в ужасе откашлялся. Каждый, значит, завсегда хочет себе кусок получше оторвать. Так.

И вдруг зацепенел и смолк. От устремленных на него глаз, от тишины все сразу пропало из головы, да и его самого не было на свете. Так и стоял...

– Закуривай!
– дерзко, насмех выкрикнул Золотистый.