– Везде одно, - сказал Петр из-за газеты.
– Посадят тебя в Самаре на голодную карточку, и попадешь ты, мамаша, из кулька в рогожку. Что такое нынче прислуга? И какие нынче господа?

– Какие нынче господа!
– с горечью подхватил портной.

Старуха хотела что-то сказать, но ей не дали. Выспрашивали теперь мужика в зипуне. Мужик из опасливости лопотал ни то ни се, начал даже хлеб жевать, чтоб поменьше говорить. Выходило, что едет он на заработки, покамест по стекольному делу... Петр прикинул на него из-за газеты пронизывающим глазом.

– От колхоза, что ль, ушел, отец?

Мужик в замешательстве зажевал еще усерднее.

– Люди от порядка отстали... Что же нам колхоз? Пущай кто как хочет, так и живет. А парнишку вот делу надо обучить: бознать какое время еще будет, Ну?
– вдруг мотнул мужик головой на парнишку.

– Стеклы вставлять!
– гаркнул тот.

У Петра газета выпала на колени.

Мужик пояснил, что будут на первое время в Челябе по дворам ходить насчет стекол. И нужно про работу кричать как можно слышнее, чтоб в ушах язвило, а у парнишки никак не выходит. Тут мужик отложил корку, погладил себя по груди и, сказав: "Вот как", - понатужился и рявкнул:

– Сы-тттекллы всттта-влять!

У Тишки развалился рот. Сверху выставилось одурелое лицо бухгалтера, галстук и волосы у которого взлетели дыбом. Портной вздохнул: "Это да-а!" слазил тотчас в чемоданчик и сердобольно протянул обоим стекольщикам по куску селедки. Из соседних купе подкрадывался разный народ...

– Вся Россия с корнями пошла, - нашел что вымолвить Петр. Спрашивается - куда?

С газетой в руках, умеющий всякое дело рассудить, он в своем купе чуялся теперь как главный. Неведомо было только, не возвысится ли над ним не раскрытый пока бухгалтер, который, поморгав, опять укатился и захрапел.

– Вроде ненормального какой-то, - кивнул на него Петр.

– Вроде, - согласился портной.
– Водки нажрался вчера и спит. Через газету фамилию променял, теперь, как артист, себя воображает.

Стекольщикам дали чайник с остатками чая, и они всхлебывали в себя жидкость со свистом, с чавканьем. Петр занялся газетой.

Портной спросил, нет ли чего в "Известиях" про войну. Петр сам искал про войну, но в газете описывались только подробности победоносной операции Красной Армии на китайской территории и сколько взято пленных и трофеев. Скучая, отложил газету.

Ехали и ехали. Люди уже прижились, забыли, что они в поезде, будто качало так безначально всю жизнь. Нежное посветление пробивалось в окно перед сумерками. И люди, утихнув, смотрели туда, словно заснув с открытыми глазами. Смотрел бесчувственно Петр; смотрел, не мигая, Журкин, обездоленно сгорбившись, задумавшись неведомо над чем; зверенышем прижавшись к отцу, убаюканно вперился туда мальчишка стекольщик. И портной, распявшись посреди купе, локтями на полках, забылся, как дите, загляделся на свет.

А наружи, над поездом, над седобородым приволжским лесом, вместо неба туманилось ничто. Только на западе различимо было яркое клубление туч, сияющих слишком поздним светом, заимствованным как бы из завтра. Во всех вагонах сотни человечьих лиц повернулись к окошкам. Всякий ехал народ: и старый, и молодой, и семейный, и бездомный, - что-то сотрясло его, сдвинуло из исконных, отцами еще обогретых мест, - куда? Ехали не падающие духом искатели, ехали во множестве безыменные, помалкивающие. Вагоны обволакивало туманными видениями строек, обильных заработками городов, надеждами, безвестьем. Сзади Москва стояла костром; это не от паровоза, а от нее летели искры, летели и зовуще кружились над селами и районами... Завтрашнее гляделось из позднего окна.

Так как в Самаре многие сходили, остающиеся захватывали места поудобнее, чтоб поспать. Петр взял себе лучшее, портново, на второй полке, Журкин - против него, на третьей, под самым потолком. Для Тишки предназначили тоже третью - над Петром. И Тишка порадовался, что вот попутчики радеют о нем: значит, считают его совсем своим.

Из сумерек выполыхивала Самара окраинными огоньками, гремели мосты.

Портной вздыхал, утирал пот, - несмотря на благородные, с зеркальными застежками, чемоданчики, несмотря на достатки и солидность свою, и он робел, видать, перед этой ночной необъятной чужбиной, где - заново жить. Старуха, ворча добродушно, пыхтела над нескладным своим узлом, из которого, как кромешные, выпадали всё валенки.

– Вот мамаше фарт: сейчас на кухню приедет, в самое тепло,- от безделья словоохотился Петр.
– Значит, хозяева-то сочувствуют дочке, если и тебя жить пускают?

– Да она не у хозяев, сынок, она... Хозяева-то партейные, учиться ее потом определили. Должность-то ее я не выговорю, вот тут записано...

По записке должность значилась: "Аспирантка". Тут уж старуха могла объяснить Петру, что это - вроде профессора.

– Кто-о?

Портной почтительно удивился:

– Ого, на профессора вышла!