Лето в наших краях жаркое и сухое. Дожди – явление нечастое, если и придут, то кратковременные.

Являясь частью Великой Степи, на краю которой и расположен город Волжский, Нижнее Поволжье регулярно подвергалось испытанию суховеями. Это ветра восточного, юго-восточного и южного направления. Воздушные массы из районов пустынь Казахстана начинают перемещение и, постепенно разгоняясь, проносятся по всей Великой Степи. Нигде на своем пути они не встречают преграды и стихают, только запутавшись в северных лесах. Эти ветра уносят плодородный слой почвы, губят молодые растения зерновых культур. В прежние времена население Поволжья, Кубани, особенно в Прикаспийской низменности, каждые 20–30 лет страдало от сильных неурожаев.

Дедушка Николай и бабушка Анна со своими близкими. Я с родителями справа с белых трусиках

Для борьбы с этим природным явлением был разработан «Сталинский план преобразования природы». Он был принят и введен в действие в 1948 году. Согласно этому плану, в частности, предстояло посадить лесные полосы по обеим сторонам Волги от Саратова до Астрахани шириной 100 метров и протяженностью 900 километров, чтобы преградить дорогу суховеям. Из всех методов борьбы с ветрами такие насаждения наиболее эффективны. Они разбивают воздушный поток на более мелкие вихри и замедляют его скорость.

Наш молодой город был спроектирован сразу с учетом этого глобального плана. В нем предусмотрено место для парков, бульваров, и, сколько себя помню, на каждый субботник мы приходили с лопатами и высаживали деревья. По плотности зеленых насаждений на квадратный метр город моего детства был на втором месте в СССР.

Моя фотосессия в фотоателье

В Волжском родители и получили двухкомнатную квартиру в новом доме, построенном на улице Пушкина. Новоселье справляли в феврале 1976 года. Это был дом одной из самых быстровозводимых серий, без лифта и без мусоропровода. Зато квартиры сдавались полностью готовыми к заселению: сантехника установлена, обои поклеены, выключатели и лампы в наличии – заходи и живи. Такие дома в простонародье назывались хрущевками. На каждом этаже располагалось по три квартиры. Нашими соседями по этажу были такими же молодые семьи, их дети будут учиться со мной в одном классе, и мы будем дружить всю школу. Дети принимают жизнь такой, какая она есть, и я просто жил, как и все вокруг

Дети принимают жизнь такой, какая она есть, и я просто жил, как и все вокруг. Мой дом, пятиэтажная хрущевка, был частью неправильной окружности, состоявшей из точно таких же домов, в центре которой нашлось место и хоккейной коробке, и футбольному полю, и площадке для выбивания ковров. Вся внешкольная часть детской жизни проходила здесь. Казаки-разбойники и походы в подземелье, салочки и вышибалы – каких только игр мы не выдумывали! Без всякого присмотра носились мы по двору целыми днями…

Это было благословенное в своей беспечности время. Сначала я думал, что все дети беззаботны, и оттого этот период мне вспоминается таким, но нет. То время действительно было очень спокойным. Несмотря на то, что в городе некоторая часть населения была из бывших уголовников, тех самых, которые участвовали в строительстве ГЭС, это был очень спокойный тихий городок.

Автомобилей еще было не много – риск попасть под колеса в пределах двора был минимальным. А главное – кажущаяся детская свобода не была безответственностью старших. Каждый взрослый человек присматривал не только за своими, но и за чужими детьми. Увидев курящего первоклассника, любой сосед мог выкрутить ему ухо без риска быть неправильно понятым. Упавшего ребенка поднимали те взрослые, которые оказывались рядом по воле случая. Проголодавшегося соседского оболтуса напоить и накормить могли в любой квартире. Именинник выносил во двор кулек конфет, чтобы всем стало слаще в его личный праздник. Не то чтобы это был такой коммунизм нашего двора, но уровень жизни у всех был примерно одинаковый, завидовать нечему. И бояться тоже нечего.

А за этим дворовым кругом был другой мир. Направо пойдешь – в детский садик попадешь, налево выйдешь за пределы круга – увидишь клуб и школу. И еще за пределами нашего двора был взрослый мир, в который каждый день трамваи и автобусы увозили и откуда вечером привозили родителей. Мир, где за высокими заборами гудели заводы и таинственные предприятия производили что-то очень нужное и по-взрослому секретное. Этот мир расширялся с каждым днем моего взросления. Именно этот двор и жизнь, которая проходила в нем, стали началом истории, которую я расскажу в этой книге.

Наша лестничная площадка была заселена такими же семьями, как моя. Отцы и матери работали на близлежащих заводах, а мы, мальчишки, были примерно одного возраста. В моем детстве мы все дружили семьями. Нередко ходили в гости к соседям направо или к семье налево. Порой гости приходили к нам. Телевизор у нас был цветной, самый большой на нашей лестничной площадке. И поэтому, когда телевидение анонсировало интересный фильм, дружеские вечерние посиделки происходили или у нас, или у Сулим в квартире. У них тоже был хороший телевизор. Мне запомнилось, как несколько вечеров подряд к нам приходили со своими табуретками и стульями в полном составе семьи Никериных и Сулим. Мамы втроем собирали почти праздничный стол, звали детей и пап. Мы – компания мальчишек и единственная девочка, старшая сестра Игоря, Ирина Никерина, – занимали почетное место в первом ряду у телевизора – прямо на ковре под ногами родителей. Все вместе мы смотрели «Семнадцать мгновений весны».

Иосиф Кобзон – «Где-то далеко», песня из к/ф «Семнадцать мгновений весны»

Нам тоже было интересно кино про войну, а родители объясняли нам непонятные места. Мы были вдохновлены хитростью Штирлица, героизмом радистки Кэт и очень переживали за рассеянного опьяненного свободой профессора Плейшнера. Потом, конечно, мы разыгрывали увиденные сцены. Как все маленькие дети, в своих играх мы были невероятно талантливы. Уже тогда я был заводилой в этих инсценировках. А Саша и Игорь – классические ведомые в кружке мальчишеской дружбы – поддерживали эти начинания, как любые новые игры. Просто так бегать с пластмассовым пистолетом мне быстро надоедало. И я придумывал – точнее, переиначивал – только что виденное на свой лад. Эти постановки были, что называется, для своих, только для играющих, без зрителей. Они нас захватывали, захлестывали и требовали какого-то продолжения, выплеска в свет.