«Не привязывайся к ним!»

Именно эту фразу Лена повторяла себе, словно пытаясь записать где-то внутри своей головы. Чтобы даже на секунду не просыпалась мимолетно совесть, когда встречалась взглядами с Ротбауэром. Не прошло и пары недель с момента смерти Комарова в лагерном лазарете, как судьба совершила очередной поворот, напоминая Лене эти слова, произнесенные гауптштурмфюрером.

Ротбауэру оставалось жить считанные дни или недели. Лена знала это точно, потому что именно от нее зависело, когда ему предстоит умереть.

— Время настало, — произнес в один из визитов на Суражский рынок Яков. — Нам нужна смерть одного их высокопоставленных немцев комиссариата. Когда-нибудь доберемся и до самого рейхскомиссара, но сейчас сгодится и этот. Чтобы показать, что мы еще живы и готовы бороться с этими ублюдками, что они не всех перевешали и расстреляли. И что им не запугать нас, тех, кто остался!

И Лена рассказала в деталях, как происходит выезд Ротбауэра на очередную охоту за картинами, антиквариатом или другими предметами искусства, которые немцы, словно усердные муравьи, тащили со всех уголков бывшей советской республики, чтобы запаковать в коробки и отправить в Германию.

— Служебное легковое авто в сопровождении всего лишь шестерых человек, включая водителя своей машины.

— Значит, два мотоцикла с четырьмя солдатами и еще двое солдат в авто? — уточнил Яков, записывая цифры мелом на подошве одного из сапог.

— Все верно, — подтвердила Лена.

— Слушай внимательно, когда и куда он выедет в следующий раз. Если все пойдет удачно, то именно он станет нашим «подарком» немцам. Передашь либо через Василька, либо на явочной квартире записку оставь.

И как всегда их встреча закончилась тем же самым вопросом, который Яков задавал Лене в финале их разговора. Он спрашивал еле слышно о Лее, надеясь хотя бы от нее получить ответ на мучивший его вопрос. Но чем она могла помочь ему?

Да, Лена нарушила наказ Ротбауэра не ходить к гетто и пару раз приближалась к стенам, но ничего не увидела и ничего не узнала. Даже через работниц-евреек в цехе, у которых попросила расспросить Тосю о своей бывшей соседке, ничего не удалось разведать. Лея пропала бесследно, без единой вести. И Лена все чаще думала, что Ротбауэр прав, и Лея ни за что не оставила детей, чьей воспитательницей была в гетто, а значит, добровольно пошла с ними на смерть. Но сказать о своих подозрениях Якову, у которого так загорались огнем глаза при упоминании имени жены, что светилось какие-то секунды его худое потемневшее за последние месяцы лицо, Лена не могла.

— Вот, — положил на прилавок небольшой сверток Яков в завершение их разговора. — Это подарок Татьяне Георгиевне на ее именины.

— Спасибо, — прошептала растроганная Лена.

У мамы недавно был день рождения. Яков не забыл об этом за тяготами настоящего. Их жизни переменились, но в то же время никуда не исчезла память о том, какие нити соединяли их в прошлом. И от понимания, что они по-прежнему находят возможности, чтобы поддержать и порадовать друг друга, защемило сердце.

— Жаль, что Йоффе уехали так далеко, — произнесла мама, примеряя сшитые Яковом домашние ботинки из овчины — роскошный по сегодняшним меркам подарок. — Вроде бы и в одной республике, в Брест переехали, не в Сибирь, а словно на разных концах нашей необъятной страны живем.

Лена только улыбнулась устало в ответ. Ей претило врать матери, ложь становилась все изощреннее и извилистее, и ей казалось, что когда-нибудь она запутается в этой лжи, как в паутине. Вот и Ротбауэр ловко воспользовался в день рождения матери этой ложью и болезнью своей соседки — пригласил их отпраздновать вместе с ним, накрыв шикарный ужин в честь Татьяны Георгиевны. Упирая на то, что они так и не познакомились близко с соседями, а ведь «работают» в Минске уже почти год.

Мама радовалась его подарку — дорогому шелковому шарфу, как ребенок, сетовала, что сейчас снова перебои с продовольствием, как несколько лет назад, рассказывала Ротбауэру о семье и пеняла Лене, подозревая и не без оснований, что она не все переводит «их удивительному соседу». А Лена только злилась на Ротбауэра, который как великодушный хозяин, уговаривал Татьяну Георгиевну поесть и выпить «настоящего рейнского вина». А еще он с таким интересом расспрашивал ее о здоровье и слушал ее рассказы по поводу достижений детей — старшего инженера строительства крупной электростанции в Перми и балерины Минского театра оперы и балета.

— Зачем вы это делаете? — не выдержала Лена, когда Йенс принес в конце ужина сладкий пирог — невиданную роскошь, приведшую Татьяну Георгиевну в восторг. Она не понимала, отчего вдруг гауптштурмфюрер, никогда прежде не замечавший маму, так неожиданно заинтересовался ей.

— Просто так, — пожал плечами Ротбауэр. — Мне захотелось. Кстати, Лена, в среду рейхскомиссар устраивает небольшой ужин. Мне нужна спутница. Надеюсь, у тебя найдется приличное парадное платье?

— Не уверена, — засомневалась Лена и застыла, когда услышала жесткие нотки в голосе Ротбауэра.

— Значит, нужно найти.

От этого приказа даже холодок пробежал по спине. Поэтому так было удивительно услышать слова матери, едва они вернулись в свою комнату после праздничного ужина:

— Знаешь, Леночка, а этот немец неравнодушен к тебе…

— Мама, какие глупости! — отмахнулась Лена, когда к ней после секундного замешательства вернулся дар речи.

— И вовсе не глупости. Как он на тебя смотрел! И карточка твоя с выпускного концерта почему-то у него в комнате на подоконнике стоит. Откуда она у него? Никак ты ему подарила? Ах, не отмахивайся от матери! Думаешь, мать стара, так ничего не понимает? А что до разницы в возрасте, то и твой отец старше меня был на пятнадцать лет. Не смотри на годы, на человека смотреть надо, моя милая.