В каком-то смысле справедливо будет предположить, что Германия проиграла войну именно потому, что почти ее выиграла. Гигантские успехи на Восточном фронте привели к тому, что около миллиона германских солдат остались в хаосе постбрестской Восточной Европы, в то время как в них нуждался Западный фронт. Беспрецедентное продвижение германских войск весной 1918 года стало причиной самых тяжелых потерь с 1914 года: с 21 марта по 10 апреля Германия потеряла больше одной пятой личного состава задействованных в операции войск, численность которых составляла 1,4 миллиона человек{1521}. Более того, наступление на Западе оставило без защиты союзников Германии на юго-востоке и юге{1522}, где и началось поражение Центральных держав, когда 28 сентября Болгария запросила перемирия. Соответственно, когда Людендорф тем же вечером заявил Гинденбургу, что перемирие срочно необходимо, так как “положение может только ухудшаться”, он фактически признал поражение, в котором — по крайней мере отчасти — сам и был виноват{1523}.

О германской дипломатии тоже часто говорят нечто подобное. Многие страны, находившиеся в лучшем положении, чем Германия 1917 года, предпочитали добиваться мира и не рисковать полным поражением. Однако чем дольше продолжался конфликт и чем больших жертв он требовал, тем больше немцы рассчитывали получить по его итогам. Попытки сформулировать цели войны начинались как первый шаг к будущим переговорам, однако быстро переросли в общественные дебаты, затрагивавшие экономические интересы, внутреннюю политику и — причем в первую очередь — большую стратегию. И чем дольше шел этот спор, тем дальше он отходил от реальности. Одновременно германские генералы активно вмешивались в дипломатию — скажем, в 1916 году они заменили министра иностранных дел Ягова Артуром Циммерманом, имя которого навеки связано с одной из грубейших дипломатических ошибок Нового времени (телеграммой, предлагавшей Мексике помочь отобрать у США Нью-Мексико, Техас и Аризону). Таким образом, поражение Германии выглядит следствием скорее политических, чем материальных факторов. Ее неудачи были связаны с политической сферой, а не с производственной.

Разумеется, на Восточном фронте немцы одержали ряд несомненных побед. Еще в 1915 году они пытались уговорить царя заключить сепаратный мир{1524}. Если бы это у них получилось, Германия могла бы выиграть войну, а Россия почти наверняка была бы избавлена от большевизма. Однако, когда русские отвергли это предложение, немцы разгромили их наголову. Важность этого достижения не следует преуменьшать. Генеральный штаб начинал войну, чтобы предотвратить ослабление стратегических позиций Германии по сравнению с Россией. К 1917 году эта цель фактически была достигнута. Также уже не было совсем уж фантастичным предвидеть утраты царизмом доминирования в Восточной Европе. Как писал Норман Стоун, Брестский мир был “не фантазией, а упущенной возможностью”. Великобритания вполне могла смириться с германской гегемонией в Восточной Европе как с бастионом против большевизма — если бы Германия не выдвигала других требований. 5 ноября 1916 года, через почти два с половиной месяца после того, как Вудро Вильсон призвал к “миру без победы” на основе самоопределения, Германия перехватила инициативу, провозгласив независимость Польши. По условиям Брестского мира независимость получали также Финляндия и Литва, хотя Латвия, Курляндия, Украина и Грузия должны были пасть жертвами (говоря словами Варбурга) “слабо завуалированной аннексии за прозрачным фасадом права наций на самоопределение”{1525}. Это был один из тех моментов, когда Германии имело бы смысл начинать мирные переговоры с Западом — пока американские войска не стали достаточно многочисленными, чтобы необратимо изменить расклад сил.

Однако практически с того момента, как в Сентябрьской программе Бетман-Гольвега появились упоминания о возможных аннексиях французских и бельгийских территорий, этот вариант для Германии исчез. При этом некоторые из германских целей в Западной Европе не были, как мы видели, полностью неприемлемыми для Англии. Скажем, с идеей центрально-европейского экономического блока она вполне могла смириться. Однако тяга к территориальным приобретениям как на востоке, так и на западе перекрыла Германии дорогу к мирным переговорам. Тирпиц, его заместитель контр-адмирал Пауль Бенке и прочие руководители Имперского морского ведомства призывали к аннексии бельгийских территорий еще в сентябре 1914 года. После того как Хеннинг фон Хольцендорф в 1916 году сменил Тирпица [42] , это требование неоднократно повторялось {1526} . Начиная с переданного канцлеру осенью 1914 года меморандума Германа Шумахера, германские промышленники доказывали, что Германии необходимо удержать за собой значительную часть Бельгии и французские Брие и Лонгви, богатые железной рудой. В мае 1915 года эти требования были включены в список целей войны, подготовленный шестью крупнейшими экономическими ассоциациями. Он также предусматривал аннексию департамента Па-де-Кале, крепостей Верден и Бельфор, а также полосы северофранцузского побережья вплоть до устья Соммы {1527} . Лишь немногие разделяли мнение Альберта Баллина о том, что “аннексий быть не должно”, потому что “Англия не станет жертвовать ради нас Бельгией”. При этом даже Баллин предполагал “экономическую и военную зависимость… особенно для портов” {1528} .

Бельгийский вопрос снова и снова мешал началу переговоров. Так было сначала в ноябре 1914 года, когда Фалькенгайн благоразумно предупреждал Бетмана, что Германии не стоит рассчитывать на мир с серьезными территориальными приобретениями, потом в январе 1916 года, когда полковник Хаус предлагал заключить мир на условиях status quo ante [43] , потом в декабре 1916 года, когда Бетман задумался об уступках, но Гинденбург вынудил его отказаться от этой мысли, и, наконец, в июле 1917 года, когда папа Бенедикт XV предлагал свое посредничество {1529} . В сентябре 1917 года отказаться от Бельгии рекомендовал статс-секретарь по иностранным делам Рихард фон Кюльман, но генералы и адмиралы выступили против. Когда в марте 1918 года Макс Варбург (с санкции канцлера Гертлинга) отправился в Бельгию на неофициальные переговоры с американским послом в Голландии, германское правительство по-прежнему настаивало на уступке Германии “небольшой части” бельгийской территории, чтобы гарантировать, что “Бельгия не будет использоваться англичанами и французами как плацдарм” {1530} . Гуго Стиннес до последних недель войны непреклонно требовал, чтобы Германия аннексировала на западе территории, способные стать “буфером” для защиты ее — точнее, ее металлургических заводов. Он также без малейших колебаний предлагал провести на аннексированных территориях повальную экспроприацию промышленности и полностью избавиться от бельгийского руководства, а также установить на них на несколько десятилетий “диктаторское правление” {1531} . Характерно, что он продолжал отстаивать эти идеи даже после провала предпринятого Людендорфом наступления на Западном фронте. Это наглядно демонстрирует, насколько германская дискуссия о целях войны была далека от дипломатических и стратегических реалий. Штиннес был далеко не единственным примером такого мышления. Капитан фон Леветцов, высокопоставленный флотский офицер, еще 21 сентября 1918 года доказывал, что Германия после войны должна получить Константинополь, Влёру, Александретту и Бенгази {1532} .

Сторонники аннексии роковым образом недооценивали преимущества, которые Германия могла сохранить за собой, если бы она, согласившись на восстановление Бельгии, сумела заключить мир до собственного краха. Германские планы по захвату колоний у Англии и Франции (достаточно вспомнить бесчисленные списки желаемых приобретений, которые составляли гамбургские деловые ассоциации) были не столь значимы, но также демонстрировали — на фоне очевидного превосходства противника на море — присущую дискуссии о целях войны нехватку реализма{1533}. То же самое можно сказать и о мечтаниях германских адмиралов о базах во Влёре, Дакаре, на островах Зеленого Мыса, Азорских островах, Таити и Мадагаскаре — даже если не вспоминать об их воображаемом господстве над Африкой{1534}.

Недостатки германской стратегии были связаны с недостатками политической системы рейха, в которой даже до начала войны не хватало структур, способных координировать деятельность многочисленных государственных ведомств. Как известно, в ходе войны власть рейхсканцлера и кайзера уменьшилась и в стране возобладали военные. После 1916 года Верховное командование во главе с Гинденбургом и Людендорфом превратилось в “тихую” (то есть негласную) военную диктатуру{1535}. На практике германскую стратегию — и еще многое кроме нее — единолично определял Людендорф. Отчасти именно поэтому дискуссия о целях войны неминуемо должна была переплестись с дискуссией о конституционном устройстве Германии. Те, кто чувствовал, что страна упускает шансы на переговоры, сомневались не только в качестве работы Auswartige Amt (министерства иностранных дел), но и в том, что рейхсканцлеру необходимо в такой степени подчиняться военным. Те, кто считал Бетмана “предателем Отечества” и “преступником”, наоборот, хотели, чтобы генералы получили еще больше власти. Цели войны, будь то аннексии, Срединная Европа, status quo ante или революционный мир на основе самоопределения и солидарности рабочего класса, в сущности отождествлялись с внутриполитическими целями — диктатурой, той или иной формой парламентаризма или социалистической революцией. События, происходившие с февраля по сентябрь 1917 года, выявили имевшиеся варианты. После Февральской революции в России в Готе была основана Независимая социалистическая партия, ставшую организационной основой для идеи “мира через демократизацию” и подтолкнувшую в этом направлении большинство социал-демократов. Последние объединились в рейхстаге с Партией Центра и с прогрессистами, чтобы принять резолюцию о “мире без насильственных присоединений”. Однако Бетман, убедивший кайзера согласиться на демократизацию прусской избирательной системы, был снят Гинденбургом и Людендорфом со своего поста и заменен безвольным Михаэлисом. Тирпиц и незадолго до этого созданная Вольфгангом Каппом Германская отечественная партия, в 2536 отделениях которой к июлю 1918 года состояли 1,25 миллиона человек, одобрили этот шаг{1536}.

К этому моменту военные диктаторы и их сторонники успели отойти от идей традиционного монархического консерватизма. Константин фон Гебзаттель, один из лидеров пангерманистов, предупреждал, что конец войны повлечет за собой “народное разочарование и озлобление”, если не будет аннексий: “Народ, разочарованный после всех своих достижений, поднимется. Монархия окажется под угрозой и может даже быть свергнута”. В германской политике произошла поляризация. Сторонникам мирных переговоров пришлось поддерживать и идею внутренних реформ — хотя бы для того, чтобы дать рейхсканцлеру возможность противостоять военным и чтобы ограничить возможности лобби тяжелой промышленности. Проблема заключалась в том, что эти силы пришли в Германии к власти только в октябре 1918 года — уже после того, как Людендорф лишил Германию последних остатков военных аргументов для переговоров. Как жаловался в июле 1917 года баварский полковник Мерц фон Квирнхейм: