Ключевая роль в этом принадлежала отнюдь не Ленину, как можно было бы подумать. Лидер большевиков упомянул Добролюбова всего восемь раз (с 1901 по 1918 год) и всегда вскользь, в контексте обсуждения какой-либо иной проблемы. Лишь в его статье 1912 года «Памяти Герцена» появляется ставшее в советские годы хрестоматийным противопоставление либерала Герцена Чернышевскому и Добролюбову — «последовательным демократам» и «революционерам-разночинцам»{498}. В позднесоветские годы часто цитировались ленинские слова о колоссальном влиянии, оказанном на него в молодости статьями критика: «Две его статьи — одна о романе Гончарова «Обломов», другая о романе Тургенева «Накануне» — ударили как молния… Из разбора «Обломова» он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа «Накануне» настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается»{499}. Однако слова эти взяты из книги меньшевика Н. Валентинова (Николая Владиславовича Вольского) «Встречи с В. И. Лениным» (Нью-Йорк, 1953) и представляют собой пересказ по памяти бесед с лидером большевиков, происходивших в 1904 году в Женеве.

Как видим, Ленин оперировал теми же устойчивыми народническими клише, которыми ранее пользовалась Засулич. Разумеется, после октября 1917 года любые фразы «вождя мирового пролетариата» повысились в статусе. Но тогда, в 1900-е годы, первым, кто последовательно взглянул на Добролюбова с ортодоксальных марксистских позиций, был Георгий Валентинович Плеханов — один из основоположников марксизма в России, известный критик и один из основателей Российской социал-демократической рабочей партии.

В 1911 году в статье «Добролюбов и Островский» Плеханов, полемизируя с народниками, рассмотрел убеждения Добролюбова с точки зрения исторического материализма Маркса и пришел к неутешительному выводу: хотя русский критик и был материалистом, он еще не умел последовательно приложить материализм к объяснению общественной жизни. Последователь Фейербаха, Добролюбов во взглядах на историю был идеалистом. Хотя в представлениях о человеке он апеллировал к «природе», «натуре», естественным потребностям личности, он всё еще верил, что, стоит только изменить взгляды людей (с помощью внушения верных идей), как социальное зло исчезнет и социум начнет двигаться к демократии. Плеханов, таким образом, впервые подошел к воззрениям Добролюбова с меркой Марксовой теории о конфликте производительных сил и производственных отношений, о классовой борьбе как главной движущей силе истории{500}.

Вслед за Плехановым другой крупный теоретик-марксист, Вацлав Воровский, в статье 1912 года «Н. А. Добролюбов» рассматривал его социалистический идеал с точки зрения исторического материализма. Воровский был осторожнее: хотя и называл исторические взгляды Добролюбова «утопическими», не стремился осуждать его за то, что он не дорос до Маркса: «Ему доступно было объяснение общественного развития материальными причинами, доступно было и диалектическое мышление; но ему не были еще доступны законы развития экономических форм, в частности капитализма. Это ошибка эпохи, а не Добролюбова»{501}.

В советское время образ Добролюбова, созданный Чернышевским и Некрасовым в 1861–1862 годах, азатем заново интерпретированный марксистской критикой, оказался необычайно востребованным и к концу 1930-х получил подновленное идеологическое оформление. Во многом миф продолжает определять восприятие Добролюбова и сегодня.

Добролюбов стал вторым после Белинского идеалом разночинца, с помощью которого нарождавшаяся радикальная интеллигенция конструировала собственную идентичность. Однако если культ Белинского в силу разных причин начал создаваться не сразу после его кончины, а только к началу 1860-х годов, то лепка «посмертной маски» Добролюбова была произведена удивительно быстро и на редкость успешно. Приемы и средства, идеи и словесные формулы, удачно найденные и апробированные Некрасовым и Чернышевским в некрологических текстах, в 1870—1900-е годы стали неотъемлемой частью мифологии радикальной интеллигенции.

Вся история отношения русской интеллигенции (не только «левой») к Добролюбову свидетельствует, что культовый статус он приобрел задолго до Октябрьской революции. Казалось бы, советской пропагандистской машине не нужно было прилагать никаких усилий, чтобы апроприировать наследие великого критика. Между тем даже краткая история его восприятия в раннесоветское время, в 1920—1940-е годы, показывает, что процесс этот протекал с большими потерями и для образа Добролюбова, и для его статей, истинный смысл которых выхолащивался.

Как известно, каждый феномен дореволюционной культуры после 1917 года подвергался переосмыслению и своеобразному «переписыванию», «переозначиванию». Казалось бы, в 1920-е годы наряду с «канонизацией» революционных взглядов Добролюбова должен был быть «канонизирован» и его метод «реальной критики», на первый взгляд идеально вписывающийся в рамки насаждаемых идеологических норм. На самом же деле журнальная полемика 1920—1930-х годов демонстрирует, что метод Добролюбова таил в себе большую опасность для становившейся официальной марксистской идеологии и подчиненной ей советской критики.

Эволюция советского добролюбовского мифа вполне вписывается в историю культурной политики большевиков и распадается на этапы: первый — с 1917 года, второй — с 1930-го, третий — с середины 1950-х годов до конца 1980-х.

К началу советской эпохи добролюбовский миф являл собой давно сложившееся и прочное идеологическое образование. В юбилейный 1911 год отчетливо звучали требования освободить посмертный образ Добролюбова от идеологических наслоений, ответственность за которые была целиком возложена на Чернышевского как первого биографа и издателя его текстов. Осуществить эту «демифологизацию» до революции не удалось. Молодой советской культуре досталось в наследство удобное клише о суровом аскете, мученике, революционере и гениальном истолкователе литературы, предвосхитившем марксистскую критику.