Статья Кирпотина, таким образом, содержит отзвук сразу всех главных кампаний 1930–1931 годов — против переверзевщины, против меньшевистского уклона, против механистичности в философии и других науках, за плехановскую ортодоксию. Фигура Добролюбова не случайно мелькала в череде этих полемик, поскольку его наследие использовалось и плехановской эстетикой, и психологической социологией Переверзева. Парадоксальным образом после разгрома и тех и других статус Добролюбова в советском пантеоне классики лишь повысился.

В 1932–1933 годах начался следующий этап «присвоения» Добролюбова сталинской культурой. Идеологический контекст 1932 года характеризовался очередной резкой сменой правил игры и программных ориентиров. Бурная кампания за «плехановскую ортодоксию» сменяется кампанией против плехановщины. После письма Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма» в редакцию «Пролетарской революции» Всесоюзное объединение Ассоциации пролетарских писателей издает соответствующее постановление, в котором требует «изживать некритическое отношение к плехановской (т. е. меньшевистской) философии» и его литературоведческому наследию. Новый период, провозглашенный «ленинским этапом в литературоведении», подразумевал выдвижение на передний план взамен узкоспециальных литературоведческих понятий (образ, содержание, форма) категории партийности; решительный возврат к классике, в том числе к критическому дореволюционному канону{515}. После осуществленной в соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года перестройки литературных организаций был взят курс на создание советской классики с опорой на тщательно отобранных классиков ушедшей эпохи. Этот процесс затронул и Добролюбова, о чем свидетельствует серия статей профессора Николая Александровича Глаголева, заведующего кафедрой литературы Московского областного педагогического института.

В статье 1933 года Глаголев сокрушался, что Добролюбова изучали предательски мало, не осмысливая даже высказывания Ленина о нем. Спорные вопросы философского мировоззрения Добролюбова уже не представляли для Глаголева такой проблемы, как еще двумя годами ранее для Кирпотина. Критик объявлял автора «Темного царства» социалистом-утопистом, не поднявшимся до уровня диалектического материализма и лишь в некоторых вопросах приближавшимся к нему. Большую часть статьи занимало опровержение мнения Плеханова, что Добролюбов оценивал творчество писателя «независимо от его убеждений, независимо от имеющихся у него идейно-политических тенденций». Этой, с его точки зрения, ложной и вредной теории Глаголев противопоставлял ленинскую трактовку критики Добролюбова и Чернышевского как глубоко партийной и проникнутой духом классовой борьбы. Кроме прочего, Добролюбов ни в коем случае не являлся сторонником теории бессознательного художественного творчества, как бы ни старались критики-фальсификаторы утверждать обратное{516}.

В статье 1935 года Глаголев провозглашал актуальность Добролюбова для современной литературной ситуации в полном соответствии с установками власти: советская критика должна учиться у Добролюбова понимать, что «замысел художника и функция произведения не всегда совпадают», и выявлять, что «говорит объективно само произведение»; критика должна оказывать воздействие и на читателя, и на писателя, разъясняя, в чем он допустил ошибки{517}. Этот призыв вполне понятен на фоне директив середины 1930-х годов, требовавших от критики идти «впереди» литературы{518}.

В качестве самого яркого примера подобных «приказов» следует назвать юбилейную передовую статью доцента Государственной академии искусствознания Анны Абрамовны Бескиной в газете «Литературный Ленинград»: метод Добролюбова как «усилителя художественного образа» ставился в пример всем современным работникам критического фронта, которые в рамках кампании «литературной учебы» у классиков должны были «брать уроки» у великого предшественника. Бескина считала, что современная критика «слишком замкнута и недостаточно публицистична», и выносила вердикт: «Так, как работал Добролюбов, не умеют работать наши критики… выводить образы из литературы в жизнь». Что же касается идейных ошибок Добролюбова, автор подчеркивала, что они сданы в архив, а Добролюбов актуален и сейчас.

Как видим, к 1936 году — столетию со дня рождения Добролюбова — кодифицированная партийными пропагандистами трактовка его творчества заблокировала любые споры о нем. Печальным итогом юбилея оказалась стерилизация, сведение к серии штампов личности и наследия Добролюбова. В сотнях статей и докладов 1936 года прекрасно прослеживается абсолютная беспроблемность его классического образа. Так, в статьях специального добролюбовского тома «Известий Академии наук СССР» и тома «Литературного наследства» (№ 25/26) все острые вопросы обойдены, оценки унифицированы, противоречия сняты. В результате «идеологические» статьи двух академических изданий почти идентичны в формулировках и выводах.

Добролюбовские празднования 1936 года окончательно зафиксировали застывший и беспроблемный образ критика. Юбилей Добролюбова по размаху превосходил столетие со дня смерти Гёте в 1932 году и предвосхищал пушкинские торжества 1937-го. Вышедшая в 1951 году в серии «Жизнь замечательных людей» книга В. В. Жданова закрепила все официозные клише и надолго перекрыла доступ широкой читательской аудитории к подлинной биографии Добролюбова.

Усилия многих замечательных литературоведов, не раз цитированных на страницах нашей книги, в 1950—1970-е годы были направлены на то, чтобы вернуть читателю реального Добролюбова. Однако новую жизнь образ Добролюбова обрел в послевоенные десятилетия на страницах не биографий, а лучшего литературного журнала оттепельной поры — «Нового мира» А. Т. Твардовского. Если чем хорошим и обернулось внедрение Добролюбова в советскую школьную программу, так это появлением целого поколения молодых критиков, выросших на его статьях и восхищавшихся их свободным словом. Участники литературной жизни второй половины 1950-х годов проводили параллель между Россией после Николая I и постсталинским СССР и видели далеко не случайную аналогию между демократической журналистикой «Современника» и освобождающим от сталинской лжи словом «Нового мира»{519}. Обновление началось уже в конце 1953-го — начале 1954 года, когда в нескольких статьях журнала («Об искренности в литературе» Владимира Померанцева, «Дневник Мариэтты Шагинян» Михаила Лифшица, «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Федора Абрамова и ««Русский лес» Леонида Леонова» Марка Щеглова) прозвучали требования необходимости искренности в литературе (читай — и в жизни).

Это был лишь пролог к настоящему торжеству добролюбовской «реальной критики», наступившему во время второго редакторства Твардовского (1958–1970). В это время в журнале появляется целая плеяда критиков, не только постоянно апеллирующих в своих статьях к освященной каноном фигуре Добролюбова, но и практикующих его критический метод: Владимир Яковлевич Лакшин (1933–1993), Игорь Иванович Виноградов (1930–2015), Юрий Григорьевич Буртин (1932–2000).

Как будто повторялась ситуация столетней давности: большой поэт-издатель (Твардовский) привечает ведущего критика (Лакшина) и выдвигает его в соредакторы. Лакшин сам иносказательно, но прозрачно намекал на эту аналогию в статье «Пути журнальные» (1967). Но дело было не только в сходстве журнально-политического расклада сил.