Перед отъездом, в конце января 1992 года, в Малом зале Театра им. Ленинского комсомола Хвост выступил для своих друзей. Пригласительный билет на концерт гласил: «Хвост выставляет прощальный чайник вина». Эти слова, расположенные в форме чайника, можно было увидеть на лицевой стороне билета. На обратной стороне красовался силуэт героя вечера, сидящего на стуле, и прислоненная к стулу гитара. Зал был рассчитан на сто мест. На сцене, сбоку, стоял высокий стол, плотно заставленный бутылками «Саперави». Хвост выступал с «Аукцыоном». Еще в первом отделении страдающий от жажды автор приглашения, художник Вася Аземша, встал со своего места, подошел к столу и удалился с одной из предусмотрительно открытых бутылок, на ходу потягивая вино из горлышка. В антракте Хвост объявил, что зрители, пока артисты отдыхают за кулисами, могут угоститься вином. После минутного замешательства зрители не заставили повторять приглашения. Запись этого концерта частично вошла в фильм о Хвосте, значительно позже показанный по телевидению. Я увидела эту картину летом в Тбилиси. Узнавала знакомые лица – Алисы Тилле, Васи Аземши и даже своей персоны – и кричала на всю комнату подруге:

– Света, посмотри, это Алиса, а это я, а меня видишь?

После одного из концертов большой компанией мы пошли к Жене Прицкеру, у которого остановился Хвост. Помню Володю Эрля с тогдашней женой Соней, Беллу Улановскую и ее бывшего мужа, поэта Леву Васильева, девушек из группы «Колибри». На столе лежали купленные на базаре маринованный чеснок, черемша, соленые огурцы, грибы. Хвост, не так давно лежавший по желудочным делам в больнице и якобы соблюдающий диету, прежде чем взять очередное соленье, спрашивал у соседей:

– Это не очень острое? – и, получив утвердительный ответ, накладывал себе на тарелку новую порцию.

Помню, как он хвалил Леню Федорова:

– Вы все говорили: Хвост, приезжай, а вот Ленечка взял и приглашение прислал.

Выступал Алеша и на Пушкинской, 10, у Бориса Понизовского, его старинного знакомого.

В другой раз Хвост приехал в родной город весной 1995 года. Перед самым его отъездом вышел из печати составленный им совместно с Эрлем стихотворный сборник «Продолжение». Алеша оставил для меня экземпляр этой книжки у Вани Стеблин-Каменского. Инскрипт гласил: «Кузине Хвоста – от Хвоста». Кажется, в свой предпоследний приезд Хвост пел в «Орландине», тогда еще находившейся на улице Мира, на Петроградской стороне. Перед концертом Алеша попросил пропустить в зал всех безбилетников. В обнимку с Юлей Беломлинской, изрядно навеселе, он подошел ко мне и получил в подарок мою книгу «Авангард и окрестности», где был и очерк о нем, написанный по просьбе Бориса Иванова. За те годы, что мы не виделись, Алеша сильно сдал, но выглядел эффектно в черных кожаных брюках и черной рубашке в узорчатую дырочку. В «Орландине» был его сольный концерт. Первое отделение прошло вяловато, но во втором он распелся и порадовал внезапно проснувшейся энергетикой. Один из моих спутников, Петя Казарновский, сделал много снимков с этого концерта.

Последний раз я увидела Хвоста в Театре эстрады. Алеша выступал с «Аукцыоном». Все билеты были проданы за несколько дней до концерта. Из публики запомнился Андрей Битов, подошедший поздороваться с нашей компанией. Старые песни Алеша исполнял по памяти, а стихи читал по книжке, надев очки. Видно было, что он болен. После концерта мы пошли за кулисы. Хвоста опекала его московская подруга Лена. Пришла Наташа Пивоварова. Договаривались о совместном выступлении и репетиции. Юрий Ушаков сфотографировал нас с Алешей. На заднем плане снимка стоит Владимир Эрль.

Последний в Питере концерт Хвоста в ГЭЗе я видела только в записи. Вскоре из Москвы пришло известие о его кончине.

<…> Истинным хозяином русской парижской жизни в эмигрантской среде был Алексей Хвостенко. В каком смысле «хозяином» – он, приехавший из Москвы и живший когда-то в Санкт-Петербурге, не подчинился никакой осознанной необходимости, он жил как в богеме, совершенно не считаясь с тем, что происходит. Есть ли у него деньги, нет их, – он жил как поэт. Он был и художник, и скульптор, и музыкант, писал пьесы, стихи, песни. Мы были друзьями и часто встречались – и у него, и у нас, и в бесчисленных кафешках. Это был человек полета нежного, слегка мистического и совершенно бескорыстного. Общаться с ним было одно удовольствие. Потом, когда осуществился прорыв и началась перестройка, ребята-рокеры из Москвы и Питера просто обожали его. Они ночевали у него на квартире, и там стоял дым коромыслом, все кружилось… Он пил очень много, но по-французски, то есть никогда не напивался, а всегда был в легком отключении. А если и в нелегком, то все же не до конца. Поэтому он всегда жил, не теряя себя. И так же, кстати, он жил в Москве и в Питере – подчиняясь исключительно своей интуиции, зову своей поэзии, как будто быта и обыденной жизни с ее заботами просто не существует. Он работал во Франции даже маляром. Маше 64 он по этому поводу сказал:

– А что еще делать поэту в Париже?

Он был очень остроумный, веселый, компанейский. Он мог говорить на любую тему, и поэтому вокруг него крутилась вся эмигрантская парижская богема. Одним из самых удивительных качеств Хвостенко была, на мой взгляд, та необыкновенная, почти райская легкость, с которой он проходил по жизни. Он был весел в самом райском смысле этого слова, это не было грубое веселье, это было веселье свободной души. Он очаровывал людей и был лишен малейшей враждебности по отношению к ним. Он был поэтом, который, пожалуй, должен был жить, скажем, в Петербурге начала XX века, а не в грозной атмосфере современности, и эту грозность и тревожность он как бы не признавал. Для него был только полет – полет жизни, полет вина, полет дружеской беседы, и он жил, не обращая внимания на быт, не думая о деньгах и не зная всех тех тупых забот, в которые погружен современный обитатель большого города. Он нашел так называемый сквот на рю де Паради – место для «маргинальных» художников и поэтов. Это был пустующий дом, где собиралась самая разношерстная публика, и когда уже начиналась перестройка, стали приезжать люди из России, как бы чем-то озаренные… Он принимал абсолютно всех, никакие политические убеждения и прочая чушь для него роли не играли. Он умел видеть в человеке самое лучшее, что в нем было. У нас с Машей были с ним очень теплые отношения; попросту говоря, это был один из самых наших близких людей… Нам, конечно, было не угнаться за его богемной жизнью, поскольку мы оба работали, но по вечерам начинались тусовки, что слегка напоминало московскую жизнь, только без эзотеризма и серьезности. Этого в эмиграции не хватало. Если сравнить Хвостенко и его полет с тем, что было в Москве, с полетом, скажем, окружения Южинского… Там ведь тоже все презирали быт и жили только искусством, поэзией, жили всеми возможными духовными прозрениями, которые только были им доступны. Ну разве Головин 65 не был в совершенно потрясающем полете? Однако полет Хвостенко отличался от полета людей, с которыми я общался в Москве, на Южинском. Его полет был светлый, беззаботный, райский и веселый в лучшем смысле этого слова. Конечно, полет южинских персонажей отличался от Алешиного своим качеством. Скажем, полет Головина был слишком серьезен, невесел; он обладал аурой гротеска. Смех – да, был, но больше было глубины и тяжести, что отличало от Хвостенко почти всех. Была в наших полетах тяжесть, было контролируемое отчаяние, что ли… Лучше сказать, что это было отчаяние при знании того, что мы все равно спасены. Наш полет был на грани между бездной и Богом. Другими словами, это был философский, метафизический полет, а не райский. Таким райским полетом обладал только Хвостенко, а наше – это, конечно, было совсем другое. В качестве символа южинского полета можно представить ситуацию, когда, например, читают стихи Блока в каком-то предсмертном бреду. Ощущение того, что этот мир напоминает бред, было очень распространенным в нашей среде. Это и радовало, и умиляло, и в то же время казалось чем-то грозным, эсхатологическим. То есть вся атмосфера Южинского была серьезно-мрачноватой и в то же время бесконечно уверенной в абсолютной безграничности духовных возможностей человека. Каким-то образом ад и рай присутствовали в наших полетах. Действительно, читать Малларме или Бодлера, лежа на рельсах, по которым на тебя несется поезд, это, пожалуй, символ; это было великим символом всех наших переживаний. Вспомним Головина:

Это был совсем другой подход. В то же время полет Хвостенко был уникален – только он обладал этим полетом, только он обладал способностью не видеть мрака этого столетия, и это было похоже на чудо. Но на самом деле это было не чудо, а свойство его души. <…>