Я тяжело сглатываю. Такое ощущение, что горло заполнили мокрым цементом.

— Я просто... не ожидал, что это то, чего вы жаждете, — говорю я ему. — Я никогда не думал, что это то, чего вы хотите.

Палач снова поднимается со стула и идет в угол комнаты, где берет небольшой топор. Он бросает его на стол и направляет рукоятку ко мне.

— Возьми его, тварь, — говорит он.

Затем, без всяких фанфар и пышных изысков, характерных для публичных казней в нашей деревне, палач садится и прижимает свою голову к дереву стола, заведя обе его руки за спину, как будто он там связан.

Какое-то время я смотрю на него с открытым ртом, словно отчаянно пытаясь осмыслить открывшееся передо мной зрелище. Странно видеть его таким беззащитным, таким готовым и желающим стать моей жертвой. То ли он всегда был склонен к подношениям, то ли это новообретенная форма уверенности, я не могу сказать точно.

Несмотря ни на что, вот он. Передо мной. Голова прислонена к столу, шея обнажена из-под воротника камзола. Готов к расправе. Готов к тому, чтобы выйти за пределы и стать чем-то поистине чудесным, поистине необыкновенным.

Я беру топор в руки и на мгновение ощущаю его вес. Серебряная рукоять кажется гладкой и чистой. Ни разу не использовалась. Лезвие острое, сверкающее.

Я обхожу вокруг стола и смотрю на него, гадая, о чем он, должно быть, думает. Он не вздрагивает и не съеживается, когда я стучу острием лезвия по столу, пытаясь напугать его, чтобы уничтожить ту твердость и стойкость, которую я в нем вижу. Вместо этого он принимает все со спокойным достоинством.

По какой-то причине это больно.

Я хотел, чтобы он страдал. Я хотел видеть, как он плачет, как падает на колени. Я хотел услышать его мольбы, услышать, как он умоляет меня пощадить его, прежде чем я обрушу на него топор. Я надеялся, что это не будет так просто. Я надеялся, что он будет страдать, захлебываясь кровью и дрожа от страха так сильно, что может испачкать себя. Я надеялся, что для того, чтобы отделить его голову от жалкого тела, потребуется столько же раз — возможно, даже больше, — как и для моего отца.

Я снова и снова представлял себе реку его крови — как она потечет из него, когда ему наконец отрубят голову, когда порвется последняя нить сухожилий и багровый источник внутри него вырвется наружу, как гейзер. Его кровь — его багровый цвет — укажет мне путь к радости — той самой радости, которой он лишил меня три года назад. Я представлял себе, как меня уносит прилив его крови, уносит далеко от всего — от мыслей об отце и его унижениях, от мучений, которые мы с матерью терпели изо дня в день, будучи жертвами отцовского невезения.

И тут до меня наконец доходит. Я вспомнил слова своего отца: "Иногда выжить — это самое тяжелое бремя". Он был прав. Он всегда был прав. Чем мучительнее приговор, тем невыносимее осуждение, которое иногда приходится выносить. Очень часто гораздо более мучительное решение — просто выжить.

Я решил, что именно так с ним и поступлю.

Как раз в тот момент, когда я собираюсь опустить топор, я замечаю, как он вздрагивает, готовясь к удару острием лезвия. Я роняю топор, и он с вульгарным стуком падает на пол.

Палач выпрямляется и смотрит на меня с беззвучным вопросом.

— Нет, — говорю я ему.

— Нет?! — кричит он.

Возможно, это первый раз, когда кто-то говорит ему такое. Как бы то ни было, я рад, что удостоился такой чести.

— Почему нет? — спрашивает он.

— Потому что вы этого хотите, — говорю я ему. — Я хочу дать вам то, чего вы не хотите. Жизнь.

Он смотрит на меня. Если бы он мог задушить меня во сне, он бы это сделал. Если бы он мог обхватить мое горло руками и сжать, он бы так и сделал.

Я больше не смотрю на него. Я собираю свои вещи и направляюсь к двери, прекрасно понимая, что он следит за каждым моим движением с презрением и яростной ненавистью.

Пусть он меня ненавидит. Пусть.

На самом деле, я хочу, чтобы он меня ненавидел. Я хочу, чтобы он проклинал меня каждый раз, когда просыпается. Я хочу, чтобы он знал. Я хочу, чтобы он помнил, что это я оставил его в живых.

А большего мне и не надо.