Но сейчас всё вышло иначе.

После нападения на Мирея несколько дней я была сама не своя. Спала дурно; долго засыпала и много раз за ночь просыпалась. Доктор Хэмптон рекомендовал успокоительные капли или хотя бы травяной отвар: традиционную смесь мяты, тимьяна, душицы и ещё с полдесятка растений от Зельды он не просто счёл безопасной, но и одобрил. Но всякий раз, когда рука тянулась к флакону, я невольно вспоминала «сердечное лекарство» Мирея, а ещё ту настойку, которую Элси Тиллер подлила моим родителям в ужин тем роковым вечером…

И просто не могла.

Это могло продолжаться ещё очень долго, если б одним прекрасным вечером – вскоре после разговора с Эллисом – за ужином передо мной вдруг не появилась чашка какао со сливками вместо обычного чёрного чая. Какао пахло ванилью и немного жжённой карамелью; белая шапка из взбитых сливок медленно оседала. Мальчики Андервуд-Черри очень любили такое лакомство, но Клэр считал, что не стоит их слишком баловать, а потому приказывал повару приготовить его лишь изредка – когда мальчики очень хорошо себя вели или нуждались в ободрении.

– Что?.. – пробормотала я, разглядывая чашку.

Аромат был умопомрачительный, к слову; издали, с детской стороны стола, он ощущался иначе.

– Вы очень хорошо потрудились, дорогая племянница, – вкрадчиво заметил Клэр, даже не глядя на меня. – А с высоты прожитых лет смею заметить, что ничто так не укрепляет дух и тело, как отдых.

– Похоже на сарказм.

– Это он и есть, и я рад, что вы ещё в состоянии различать такие тонкости. Допьёте свой какао – и ступайте спать.

– Но ещё только половина десятого! – возмутилась я, собираясь добавить, что в такое время начинается, как правило, званый ужин или приём, а в постель ложатся дети, которым не место среди взрослых развлечений, вроде разговоров о политике. – Я нарочно вернулась пораньше, чтобы ответить на письма и изучить отчёт с фабрики!

– Вот завтра и изучите, – откликнулся Клэр. – А что касается отчёта, то можете передать его мне. Нисколько не рисуясь, сообщаю, дорогая, что в финансах я разбираюсь не хуже вас, и моя перчаточная лавка, а также некоторые другие, гм, заведения вполне процветали.

– Но…

– Вы умница, – повторил он скучным голосом. – Отдыхайте.

Я растерянно посмотрела на чашку с какао, думая, что относиться ко мне как к ребёнку – недопустимо… а через полчаса уже ложилась в свою постель.

«Мне нужен совет, – пронеслось в голове. – Совет и поддержка. Если б Лайзо был здесь…»

Сновидцу опасно чего-то желать, погружаясь в дрёму.

Слишком легко исполняются желания.

…Койка узкая, скрипучая, не вполне чистая; но она определённо удобней, чем телега или чем куча еловых веток в лесу. Комната маленькая и тесная; кажется, это чердак – через круглое оконце под скатом крыши видно лишь колеблющиеся верхушки деревьев и ущербную луну. Пахнет старыми досками и пылью, затхлостью, но её перебивает аромат вербены, который источает подвеска-амулет в изголовье. Он сияет мягким, тёплым, ласковым золотом, словно солнце, но если сюда заглянет кто-то со злыми намерениями, то свет станет безжалостным, жестоким, убийственным.

Я сейчас могу погасить его одним движением руки; мне хватит сил.

Могу – но только слегка прикасаюсь кончиками пальцев.

Они теперь тоже пахнут вербеной.

Лайзо спит, поджав ноги и укрывшись одеялом с головой – один кончик носа торчит из-под складок ткани. Может, потому что здесь прохладно, да и нечем больше согреться – ни печки, ни жаровни.

Скоро зима.

Я останавливаюсь рядом с кроватью, присаживаюсь на лунный луч, точно опускаюсь в кресло. Некоторое время просто наблюдаю – амулет, источающий аромат вербены, предупредительно мерцает – и затем протягиваю руку, чтобы откинуть одеяло с лица Лайзо. Он продолжает спать; на щеке словно лежит тень – видимо, пробивается щетина; губы обветренные, между бровями залегла тревожная складка.

Меня захлёстывает нежностью. Отчего же он такой, такой…

– Не беспокойся ни о чём хотя бы во сне, – шепчу очень, очень тихо и пальцем разглаживаю эту складку.

Он выдыхает прерывисто – и наконец расслабляет лицо; беспокойный сон сменяется безмятежным. Пожалуй, мне достаточно уже и этого, и не надо даже говорить. Некоторое время я просто смотрю, вслушиваюсь в дыхание, потом собираюсь уйти. Напоследок тянусь, чтобы снова укрыть его одеялом, как было…

…а он ловит меня за запястье.

– Попалась, – говорит. И улыбается, улыбается, и глаза мерцают нежно, точно солнечный свет сквозь густую дубовую листву: померещилось ли, было ли взаправду. – Давно ты здесь?

– Не знаю, – отвечаю я честно. Оглядываюсь на окно; луна там словно бы замерла, как приклеенная. – Это ведь сон.

– Сон, – соглашается Лайзо, приподнимаясь на локтях. Одеяло соскальзывает; оказывается, он спал в одежде, и немудрено, со здешним-то холодом. – Так странно… Я был уверен, что очнулся, но на самом деле погрузился ещё глубже в сон. Чердак почти такой же, как настоящий, а всё же немного не тот. И луна… – он щурится. – Не могу припомнить, растущая она должна быть или убывающая. И это я-то.