– Попался!

Мы с Мэтью переглядываемся; он подмигивает.

– Обычно по осени охотятся на лис, – говорит он заговорщически. – Неплохо, когда происходит наоборот!

Валх чувствует, что всё изменилось, что теперь он – добыча; срывается и бежит.

Ха!

Меня переполняет какое-то жгучее, выстраданное, почти злое торжество: теперь не я бегу, не я прячусь. Всё было не зря – каждый шаг через силу, каждый раз, когда я могла бы опустить руки, отчаяться и сдаться на милость судьбы – и не сдалась.

Валх бежит.

Но куда он денется? Ему ведь не отойти далеко от собственного гроба. И только остаётся, что петлять, подобно зайцу, и ждать, когда Абени освободится. Но пока Абени нет. Есть я – и это мой сон…

Будь тут леди Милдред, наверное, она бы раскурила трубку.

Я беру чашку кофе – белый фарфор, облако сливок, тонкий полынный привкус в каждом глотке – и неспешно иду по следам Валха.

Короткий путь разворачивается передо мной, словно катится впереди волшебный клубок.

Валх бежит, чтобы спрятаться в Смоки Халлоу, но туда ему ходу нет – там гипси устроили праздник, разожгли на улицах костры, и кипит в котлах пряное вино с яблоками, а Зельда кидает в огонь связки трав и приговаривает:

– Злу сюда хода нет… злу сюда хода нет…

Он пытается проскользнуть в парк, но старые дубы предают его – смыкают ветки, не дают пройти, и травинки режут, как острые ножи, а на опушке кружится и хохочет Финола Дилейни – Фэй О’Ши, и кричит:

– Тебе сюда хода нет! Хода нет!

И волосы у неё сияют ярче золота.

Он бежит прочь, а прямо из брусчатки тянутся призрачные руки, хватают его за штанины, дёргают, тянут. И женщина в рыцарском одеяниями с гербами Дагвортов заступает ему путь, наклоняя копьё: мол, попробуй-ка, подойди, если не трус.

Валх отшатывается, как от огня.

– Ты не можешь! – кричит он жутко, и голос его словно отдаётся внутри моей головы. – Ты вещь, ты плоть, и нет твоей воли ни сейчас, ни потом, никогда…

Это, верно, злые чары; голову словно окутывает туман, и я сбиваюсь с шага, и чашка трескается у меня в руках. Издалека, будто из другого мира, доносится вдруг восклицание Эллиса, торжествующее и полное облегчение:

– Ну-наконец-то! Глянь-ка, и впрямь нетленное тело. Спички целы?

Мэдди отвечает ему что-то… и Валх это слышит.

– Что?.. – он оборачивается недоверчиво. – Как?.. Нет!

В голове у меня всё ещё туман; я понимаю, что надо что-то сделать, отвлечь его хотя бы на полминуты – и не могу. Слышу, как вскрикивает Мэдди, как изрыгает ругательство Эллис, как наяву вижу расползающиеся в своде трещины…

И в это время разом со всех сторон вдруг начинают звенеть колокола. В храме святого Игнатия; близ приюта, которому покровительствует святой Кир; в соборе святой Люсии тоже.

Валх падает, зажимая уши.

Где-то очень глубоко, очень далеко, Эллис говорит:

– Давай.

И вспыхивает спичка.

Валх снова вскакивает и бежит – вслепую, наугад. Рушится город, распадается, словно карточный домик – декорация, ненужная уже. И среди этого исчезающего мира, зыбкого сна, мы гоним Валха, как зайца.

Мы – это мы все.

А потом навстречу выходит смерть – я точно знаю, что это смерть – и она выглядит в точности, как Дженнет Блэк.

– Спасибо, леди, – говорит она без улыбки. – Давненько я его жду.

Одно прикосновение – и Валх замирает, как механическая кукла, у которой кончился завод. Смерть в облике Дженнет Блэк берёт его за руку, ласково, точно успокаивая, и ведёт за собой. Всё размывается и дрожит… И в последний момент, когда ещё видно хоть что-то, она оборачивается ко мне и говорит:

– Мы ещё встретимся. Но я не буду ждать.

Наверное, это самое обнадёживающее, что она может мне сказать.

– Славная вышла охота, – ухмыляется Мэтью Рэндалл и отступает.

Златовласая дочь ши взмахивает рукой и скрывается под сенью ветвей. Призрак замка Дэлингридж уходит, волоча по земле копьё; борозды остаются на брусчатке и завтра, верно, прохожие будут гадать, откуда они взялись. Сэран делает шаг в картину. Джул возвращается в дом и закрывает за собой дверь.

Я ощущаю необыкновенную лёгкость – и взмываю в небо.

…вижу, как Эллис и Мадлен, чумазые и закопчённые, выбираются наконец из подземелий, целуются под светлеющим небом и смеются, а монахиня с подсолнухом смотрит на них и улыбается.

…вижу, как Абени – о, Небеса, как же постарела она разом, словно бы на двести лет! – обессилено опускается на землю, и жёлтая парча её платья истлевает, тело иссыхает и обращается в прах, и только шёпот остаётся: «Наконец-то…»

Я поднимаюсь выше – и там, под самым куполом неба, когда вся земля открывается мне, вижу наконец то, что искала.