А я просто не могу, блядь, сделать то, о чем она меня просит, конвертируя остатки сил в слова и долгие паузы между ними.

– Нет, Ален. Давай на бочок. Я тебя все же уколю.

– Ну что тебе стоит? – голос Аленки искажается, гласные растягиваются, и звучит это, будто кто-то включил запись на допотопном кассетнике, а пленку вдруг зажевало. – Я ведь уже наполовину труп. Я же разлагаюсь, ты что, этого не видишь?!

Аленка приподнимается на локте, обжигая фанатичным огнем в глазах. И, да… Начинает разлагаться прямо у меня на глазах.

Я ору и… Просыпаюсь.

Сердце долбит в груди. Из легких с шипением вырывается воздух, а в ушах шумит кровь. И потому я не сразу слышу:

– Тщ-щ-щ, тебе что-то приснилось. Очнись, Фома! Ты здесь? Эй!

– Да. Черт… – сбрасываю с себя Женькины руки и опускаю ноги на пол. – Пойду умоюсь.

От слабости меня шатает, как пьяного. Собираю плечами углы, врезаюсь в дверной косяк, едва не опрокидываю вазу с декоративного столика. А добравшись, наконец, до ванной, решаю не ограничиваться умыванием. Скидываю с себя боксеры и встаю под тропический душ.

Наверное, достоверности кошмару добавило то, что реальность в нем переплелась с вымыслом. Такие разговоры у нас с Аленкой действительно были. Ну, или очень похожие. И знаете что? Ни один человек на земле не должен подвергаться таким испытаниям.

Выхожу минут через двадцать. Надо, наверное, как-то объясниться с Женькой. Я в ее доме. Не даю человеку спать. Не дело это. Давлю искушение сбежать и все же иду на свет. В современной, но, несмотря на это, уютной кухне пахнет травяным чаем и медом. В прозрачном заварнике по кругу вертятся листочки, лайм и какие-то белые цветы. Женька порхает, доставая из шкафчика посуду. На ней женственный халат, наброшенный поверх отделанной кружевом сорочки.

Под моим прилипшим к ней взглядом подходит ближе. Наливает чай, ставит передо мной чашку.

– Хочешь, плесну туда коньяка?

– А у тебя есть? – растираю лицо.

– Храню для папы.

Женька опять убегает к шкафу. Становится на носочки, чтобы достать коньяк с верхней полки. Ноги у нее что надо. Аккуратные, но хорошо проработанные мышцы икр красиво прорисовываются под кожей. Рядом с ней я так странно себя чувствую. Будто… Ну, не знаю. Будто не было в моей жизни всего этого пиздеца – до нереального нормально.

– Вот.

– Дай я сам.

Вынимаю бутылку из ее наманикюренных пальчиков. И наливаю в чашку, которую Женька поставила для себя, но еще не успела наполнить. А свою, с чаем – пододвигаю к ней. Плевать, если это ей не понравится. Мне нужен допинг, чтобы хоть как-то сконнектиться с действительностью. Слишком реальным был мой сон.

– Твое здоровье.

– Чин-чин.

Пить такой коньяк залпом – преступление. Но за мной уже столько грешков, что одним больше – одним меньше, подумаешь. Жидкость приятно обжигает горло. Опускается в желудок, растапливая мерзлый ком в животе.

Перед носом возникает долька лайма. Машинально втягиваю ее в рот. Поднимаю глаза и наталкиваюсь на несколько обалдевший взгляд Женьки.

– Эм. Ну ладно. Ты как?

– Лайм больше к текиле подходит, нет?

– Ничего другого под рукой не было. Невкусно?

– Да нет. Норм. Похоже, я задолжал тебе очередное «спасибо».

– Не бери в голову.

– Я съеду. Как только появится такая возможность, – обещаю то, что, как мне кажется, ей хочется услышать.

– Не торопись. Приди в себя. Ты мне не мешаешь.

– На дворе третий час ночи, а ты не спишь. Я бы так не сказал, – усмехаюсь, подливая себе коньяка.

– Раньше мы могли до самого утра гудеть, помнишь? А потом разъезжались по домам, и сразу на работу.

– Что значит – молодость.

– Ой, а то ты сейчас старый! – фыркает Женька.

– Смотря чем измерять возраст. Если опытом… – опрокидываю очередную порцию, – то мне по меньшей мере лет сто.

Женька подпирает щеку кулачком и медленно-медленно качает головой из стороны в сторону.

– Что?

– Как же ты ее любил…

– Давай не будем об этом.

– Почему? Тебе до сих пор больно ее вспоминать, да?

Вскакиваю на ноги. Восемь шагов до стенки, шестнадцать – до окна, выходящего в садик... Я ни с кем этого не обсуждал. А вот сегодня хочется. И пусть… Пусть уж меня осудят. Одарят полным разочарования взглядом. Я уже на все согласен, лишь бы не держать это дерьмо в себе.

– Знаешь, в чем все вы ошибаетесь?

– Разве есть какое-то «мы»?

– О, да… Вы все. Сочувствующие.