ВЕЧНОСТЬ

– Видел.

– Их предприятие.

Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:

– Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?

– Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.

– Пылкая поэтическая фантазия!

Я сердито возражаю:

– Ничего подобного!

– Папочка, - хнычет сестра, - я ку-у-шать хочу.

Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.

– У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.

– Безумно!
– бурчу я.
– Сплошное везенье! Как тебе в карты.

Отец постоянно проигрывал.

– Расскажи еще что-нибудь.

– Пожалуйста, с наслаждением.

И я рассказываю о сортире в пономаревской гимназии.

Теперь уже тошнит сестренку.

– Хватит, Толя! Прекрати!
– обрывает отец.
– Как-нибудь переживешь и это несчастье.

– Легко сказать - "переживешь". Мне, папа, в этом заведении три года учиться.

Отец протирает пенсне полоской замши и говорит, как всегда, негромко:

– Чистое полотенце в уборной - это, конечно, важно. Но все же, думается, не самое важное в жизни. А вообще сия обыкновенная российская гимназия мне куда больше по душе, чем твой безмозглый институт. Кстати, в который ты поступил из-за моей мягкотелости. Тетя Нина настояла. Ох уж эта мне аристократка!

Старая дева тетя Нина была классной дамой в московском женском Екатерининском институте, что "против Красных ворот". Так мы писали ее адрес на конвертах. Примерно с трех лет она называла меня не иначе как "Анатоль" и любила той сумасшедшей любовью, которой любят старые девы своих собачонок и кошек.

– Боб, - обращалась она к отцу деловым тоном, - я для Анатоля наметила приличную партию. Моя воспитанница, княжна Натали Черкасская. Вы, Боб, наверно, слыхали - их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.

Тетя Нина говорила "тоже", потому что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса, родившись и проведя раннее детство в хиленьком, разоренном именьице.

– Вы, Боб, вероятно, знаете по истории, что у царя Алексея Михайловича была невеста Хлопова? Мы этого рода!
– при каждом удобном случае лгала тетя Нина.

А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального цвета, в узких штанах со штрипками и черными лампасами. Он был лошадник, собачник, картежник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что прокутить было можно и что нельзя.

– И умер, как Вильям Шекспир!
– говорил отец.
– После доброй попойки.

Отец был москвичом. Он воспитывался в дорогом неказенном учебном заведении, но уже по-сиротски - на чужие деньги, на деньги миллионера Коншина, неразлучного друга моего роскошного деда.

Разговоры о моей женитьбе начались, когда мне было лет двенадцать.

– Что вы на это скажете, Боб? Право, надо как следует подумать о Натали Черкасской.

– Милая Ниночка, - отвечал отец, пытаясь спрятать улыбку под мягкие золотистые усы, - а может быть, вам удастся просватать ему принцессу Гессенскую?

– Ах, Боб, - сердилась тетя, - с вами никогда нельзя поговорить серьезно!

Но я несколько отклонился от рассказа.

Всю ночь я проворочался в кошмарах: Сережа Громан запихивал меня в гроб; я сопротивлялся; меня это не очень устраивало; но он в конце концов запихнул, взгромоздил крышку и стал ее заколачивать громадными гвоздями.

– Вставайте, Анатолий Борисович. Пора! А то на урок опоздаете.

Сжалось сердце: "О Господи, идти в эту проклятую гимназию!"

А во время второй перемены выяснилось, что Владимир

Густавович Громан (отец Сережи), бывший политический ссыльный, стоял во главе не безнадежной "Вечности" - похоронного бюро, а Пензенского статистического бюро, лучшего в Российской империи. ) В семнадцатом году, при Керенском, он был продовольственным диктатором Петрограда.

Теплый осенний вечер. Веснушчатое небо. Высокие степенные деревья нарядились в золото и пурпур, как шекспировские короли.

Мы расхаживаем с Сережей Громаном по дорожкам Поповой горы и философствуем. В этом возрасте обычно больше всего философствуешь. Впрочем, в ту эпоху русские начинали философствовать, едва вызубрив таблицу умножения, а кончали, когда полторы ноги уже были в кладбищенской яме.

Самые сложные вопросы жизни и смерти мы с Сережей решали легко, просто и смело. Даже те, которые неразрешимы. Например: вопросы счастья, семьи, любви, верности. Значительно проще вопрос "меню". Рано или поздно человечество с ним справится: все будут не только сыты, но и есть то, что им нравится. В этом я убежден.