– Привет! – сказал я, когда Отаки подошла и заняла своё место рядом со мной, но, не ответив ни слова, она прислонилась ко мне и заплакала. Сердце моё упало, и мне стало очень жаль её, что бы её ни печалило. Но я ничего не сказал, просто обнял ее и позволил ей плакать долго-долго. Свет на равнинах и холмах погас, и наконец она перестала плакать и сказала так тихо, что я едва расслышал ее:

– Брат, мои счастливые дни ушли навсегда! Отныне я не смогу ни охотиться с вами, ни пасти лошадей, ни вообще как-либо развлекаться, потому что я должна занять место моей матери в вигваме!

– Кто это сказал? – спросил я.

– Никто. Никто, кроме меня самой, это я так сказала! – ответила она.

– Но ты не можешь этого сделать. Ты другая, ты не создана для работы в вигваме, ты не знаешь, как это делается, – возразил я.

– Но я могу научиться! – воскликнула она. – Я могу принести дрова и воду, если это понадобится, и приготовить мясо. Всему остальному – выделке шкур, изготовлению мокасин – я научусь сама. Я должна научиться всему этому! Мне невыносимо видеть моего отца таким неухоженным, таким заброшенным, каким он стал сейчас. Те родственники, которые приезжают, мало что для нас не делают и ужасно беспокоят мою маму. Апа, брат, я должна заботиться о них обоих. И мои братья и сестры, я заставлю их тоже работать. Несмотря на то, что они ещё молоды, они начнут помогать мне в работе в вигваме, а мальчики будут пасти лошадей и приносить дрова и воду…

– Нет! Нет! Они не должны этого делать, – воскликнул я. – Неужели ты хочешь, чтобы на них всегда смотрели свысока, чтобы они были опозорены? Пусть мальчики пасут лошадей, я буду помогать им в этом; пусть они помогают твоему отцу приносить мясо и шкуры, добытые им, но никогда не позволяй им заниматься женской работой!

– Ты прав, как всегда прав! – сказала Отаки. – Я так расстроена болезнью моей матери, состоянием моего отца, что едва ли понимаю, что говорю. О, почему я не родилась мальчиком? У мальчиков есть все, они могут делать все, что захотят. Девочки, проведя несколько счастливых детских зим, превращаются в рабынь, выполняющих работу в вигваме. Только подумай, я больше не могу охотиться с тобой! О, Апа! Неужели тебе не жаль меня?

– Да, мне жаль! – ответил я. – Но не будем терять надежды. Твоя мама, вероятно, скоро поправится, и тогда нам снова будет хорошо вместе.

Отаки покачала головой.

– Какая может быть надежда, если даже Падающий Медведь и его трубка Грома не смогли вылечить ее? – воскликнула она, и на это я не нашелся, что ответить.

Мы просидели там на холме до сумерек, не проронив больше ни слова, но о многом задумавшись, а потом отправились домой. Я сказал своим отцу и матери, что решила Отаки, и они очень хвалили ее. Моя мать сказала:

– Какой бы безрассудной и своенравной она ни была, но я всегда знала, что, когда придет время, она возьмется за работу в вигваме с твёрдым намерением выполнять ее хорошо. Я сделаю всё, что смогу, чтобы помочь ей.

На следующее утро, когда Утреннее Перо вернулся от своего табуна и обнаружил, что у Отаки уже был готов и ждал его ранний завтрак – хорошо прожаренное мясо, кусок спинного сала и маленький котелок с кутенайским чаем, он был так удивлен и обрадован, что на него было смешно смотреть.

– Как, дочь! – воскликнул он и посмотрел на еду, которую она поставила перед ним, и на неё.

– О, доченька! – снова воскликнул он. – Я такого от тебя не ожидал! Где твои родственницы? Разве они не приходили к нам сегодня утром?

– Они пришли, и я отправила их домой. Теперь я буду готовить и убирать в вигваме, – ответила Отаки; и тут он удивился ещё больше, и просто сидел и смотрел на неё, как будто не мог поверить, что правильно её расслышал.

– О, не нужно так на меня смотреть, – сказала ему Отаки. – Я имею в виду то, что говорю. Конечно, я не могу выделывать кожу для новой обшивки нашего вигвама, и ты должен поручить это женщинам, но с этого момента я забочусь об этом вигваме. И, несмотря на свой юный возраст, мои сёстры должны помогать мне, а мои братья помогут тебе с лошадьми и на охоте.

– Что ж, ты можешь попробовать, ты и младшие. Если ты справишься с другой работой так же хорошо, как и с завтраком, я думаю, что нам не придется обращаться за помощью к нашим родственникам, – сказал Утреннее Перо.

Мать Отаки лежала на лежанке, улыбаясь и вытирая слезы с глаз.

– Я плачу, потому что я так счастлива, – сказала она. – Я боялась за нашу дочь, я боялась, что она станет никчемным человеком, но она нашла себя. О, я счастлива этим утром, даже несмотря на то, что я больна!

Отаки ничего не сказала, даже ни разу не улыбнулась и продолжала работать в вигваме, так, словно делала это всегда. Но в тот вечер, когда мы снова сидели на холме, откуда открывался вид на лагерь, она воскликнула:

– О, брат! Как я ненавижу эту женскую работу! Как я её ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

И она снова долго плакала.

Но никому другому она не высказала ни малейшей жалобы. Глядя на то, как она занята своей работой в вигваме и уговаривает своих братьев и сестёр внести свою в неё лепту, можно было подумать, что ей все это нравится. Лагерь был более чем удивлен внезапной случившейся с ней переменой. Одни хвалили её, другие насмехались и говорили: