Отаки дала понять, что поняла, и мы продолжили наблюдение. Моё плечо, вся верхняя часть моего тела, болели всё сильнее и сильнее.

Именно Отаки ближе к вечеру обнаружила льва. Она наклонилась вперед, чтобы увидеть его внизу, и я увидел, что она медленно отодвигается, опуская голову, и сразу понял, что она его заметила. Она посмотрела на меня; ей стало ясно, что я понимаю, что означают ее движения. Все еще сидя, мы понемногу поднимались назад, пока не добрались почти до дальнего края большой скалы, и каждый раз, когда я делал эти движения, мне казалось, что моё плечо и рука словно утыканы острыми шипами. Мы поднялись на ноги и медленно двинулись вперед, держа луки и стрелы наготове, и через несколько коротких шагов увидели льва – сначала только его голову и плечи. Он нюхал воздух, глядя прямо перед собой и по сторонам маленького ущелья, и поводил ушами вперед, назад и вбок, чтобы уловить любой предупреждающий звук, но ни разу не оглянулся в нашу сторону.

Мы стояли совершенно неподвижно и ждали; голова и плечи были для нас недостаточной мишенью. Но вскоре лев двинулся вперед, шаг за шагом, пригибаясь, и стало видно всё его тело, даже длинный, круглый, виляющий хвост, а затем, прямо у его ног, мы увидели двух детенышей, покрытых пушистой шерстью со светлыми пятнами, как у всех маленьких львов в течение нескольких лун после рождения. Все это мы увидели с первого взгляда, а затем медленно подняли и натянули наши луки и, быстро натянув тетивы и прицелившись, выпустили стрелы. То есть, так сделала Отаки; когда я попытался натянуть свой, моя левая рука подвела меня, и я чуть не выронил лук.

Но стрела Отаки полетела быстро и точно в цель, пронзила спину льва чуть выше правой почки и вошла в легкие. Он издал громкий рёв боли и гнева и повернулся, чтобы уйти обратно в своё логово. Я предполагал, что он может это сделать, и приготовился к этому, положив свою накидку из бизоньей шкуры у края скалы. Я пнул её, и она упала к устью прохода, и лев развернулся и выбежал из ущелья и побежал вниз по открытой прерии, а двое его детёнышей последовали за ним. Как он выходил из ущелья, Отаки выпустила еще одну стрелу, но она не попала в цель.

Пробежав половину поляны, лев перестал прыгать, затем пробежал несколько шагов, пошатнулся и упал, а двое детенышей подошли к нему и остановились рядом.

– Она умирает! Она мертва! Я убила её! Мы можем забрать детёнышей! Бежим туда! – закричала Отаки.

Мы соскользнули и спрыгнули с груды камней, я забежал в ущелье, забрал накидку и последовал за ней. Отаки бежала по поляне так быстро, как только могла, а могла она бежать так же быстро, как любой мальчишка-бегун её возраста. Я был рядом с ней, когда она приблизилась к мертвому льву. Двое детенышей, обнюхивавших свою мать, услышали ее приближение, обернулись, присели на корточки, зашипели и зарычали на нее. Она положила лук, сняла чехол от лука и колчан, а затем, расстегнув пояс и освободившись от накидки, держа её перед собой, бросилась на детенышей и завернула их в накидку.

– У меня двое детенышей! – воскликнула она. – Принеси мой пояс, чтобы завязать горловину этого мешка!

Я принес ей это и несколько веток, чтобы засунуть их в горловину мешка, чтобы у детенышей был доступ воздуха, и вскоре они были в порядке.

– Тебе придется освежевать своего льва – у меня так болит рука, что я ничего не могу сделать, – сказал я ей и протянул свой нож. Она была так взволнована, её руки так дрожали, что я испугался, как бы она не порезала шкуру, поэтому заставил её отдохнуть, пока она не успокоится.

Сняв шкуру, Отаки тут же перекинула её через одно плечо, затем собрала свой лук, колчан и другое оружие, взвалила мешок с львятами на другое плечо, и мы начали спускаться с горы, оставив наши мешки с маасом, намереваясь вернуться за ними на следующий день. Мы пришли в лагерь как раз на закате, и сначала дети, а затем и старшие, собравшись большой толпой, последовали за нами к нашим вигвамам, с восхищением глядя на длинную львиную шкуру и желая узнать, откуда она у нас взялась. Я сказал им, и в мгновение ока весь лагерь узнал, что Отаки убила льва, и что у неё двое детенышей. Так она снова сделала себе имя. И снова одни хвалили её, а другие, в основном женщины, выражали свою неприязнь. Они говорили, что ни одна девушка в здравом уме не отправится бродить по окрестностям с мальчиками, не станет охотиться и пасти лошадей, и предупредили своих дочерей, чтобы они не имели с ней никаких дел.

Весь тот вечер вигвамы Утреннего Пера и моего отца были полны вождями, знахарями и воинами; все они хотели узнать, как нам удалось добыть львов, и все хотели купить шкуру старого льва. Лев – магическое животное, и он такой мудрый, такой скрытный и тихий в своих движениях, что некоторые охотники, возможно, ни разу в жизни не стреляли ни в одного из них. Охотник, которому удавалось добыть шкуру одного из них для изготовления чепрака или чехла для лука и колчана, считался очень удачливым. Отаки предлагали за эту шкуру двух, трех и даже целых пять лошадей, но она наотрез отказывалась расставаться с ней. Всем возможным покупателям она отвечала:

– Я с ней не расстанусь. Когда-нибудь я сам сделаю из неё чехол для лука и колчан.

– А пока не придет это время, ты позволишь мне использовать её как чепрак? – спросил её отец.

– Да, если ты хорошенько выделаешь её и отдашь мне своего трехлетнего пинто, чтобы я могла на неё ездить, – быстро ответила Отаки, и собравшиеся там мужчины рассмеялись так громко, что их можно было услышать на самом дальнем конце лагеря.

– Договорились. Лошадь твоя, – сказал её отец, когда его смогли расслышать, и мужчины снова долго и громко смеялись. Им показалось очень забавным, что девушка требует от мужчины, чтобы тот выделал шкуру! Но многие женщины восклицали: