Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Аннотация

Николай Александрович Лейкин – в свое время известный петербургский писатель-юморист, журналист, издатель. Его популярность была колоссальной: поэт А. Блок назвал конец XIX века «эпохой Александра III и писателя Лейкина». А. П. Чехов считал Лейкина своим «крестным батькой»: с начала 1880-х годов Лейкин издавал собственный журнал – юмористический еженедельник «Осколки», к сотрудничеству в котором привлек молодого Антона Чехова, раскрыв его талант. «Наши за границей» – одно из самых известных произведений Лейкина. Веселое повествование о путешествиях купца Николая Ивановича Иванова и его жены Глафиры Семеновны, о забавных приключениях и всевозможных недоразумениях, которые случаются с героями в чужих краях, настолько понравилось читателям, что Лейкин написал несколько продолжений. Как следует из названия этой книги, супруги Ивановы решили побывать в Турции. По пути в Стамбул им предстоит посетить «славянские земли» и провести несколько дней в Белграде и Софии. Читатели Лейкина видят мир глазами его героев, – и этот во многом наивный взгляд подмечает характерные особенности национальных культур и традиций. Купеческую чету ждут новые встречи, открытия и настоящие испытания.

Николай Александрович Лейкин 1841–1906 ® I Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе. В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном, верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю. И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы, супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию. Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла: – И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него. – Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! – отвечал Николай Иванович. – А то дома спросит кто-нибудь: пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим? Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс – просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс – зраза, рубленая зраза. – Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнельклобс, – возразила Глафира Семеновна. – А во-вторых… – Да будто это не все равно! – Нет, не все равно… Шнель по-немецки значит «скоро, на скору руку»… А если клобс без шнель… – Ну уж ты любишь спорить! – махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор. – А все-таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане. – Да будто тут все цыгане? – усумнилась Глафира Семеновна. – Венгерцы – это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь-в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые. – Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели. – Так ведь и у нас в цыганских хорах есть нечерномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, – авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: – Однако, рот так и жжет с этой паприки. Глафира Семеновна покачала головой. – И охота тебе есть всякую дрянь! – сказала она. – Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии, и что есть венгерского, то и подавай. – Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел. – А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе – дрянь. Фишзупе – рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… – вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю. – Бр… – издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: – Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные незнакомые блюда. – Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел. – Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! – замахала руками Глафира Семеновна. – Не могу я даже слушать… Претит… – Черепаху же в Марсели ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили. Лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе же ел. – Брось, тебе говорят! – Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, – хвастался Николай Иванович. – Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости. Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала: – И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило. – В Венеции-то я был пьян? – воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. – В Сан-Ремо – да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел – я был пьян. А в Венеции… Глафира Семеновна вскочила с дивана. – Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу! – Ну, молчу, молчу. Садись, – сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску. – Брр… – еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. – Хоть апельсином заесть, что ли, – прибавила она и продолжала: – И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду. – То есть как это? Отчего? – удивился Николай Иванович. – Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины. – Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена. – Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи – горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться. – Да что ты, матушка! – проговорил Николай Иванович. – Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат. – Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет-нет, я уж это так решила. – Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь! – Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет-нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, – твердо сказала Глафира Семеновна. – Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, – предложил Николай Иванович. – Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник. – Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник? – Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек. Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене. – Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль – этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, – кивнула ему жена. – Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, – прибавила она. – Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне на вытяжке-то быть. – Да конечно же, сними этот свой хомут и все подпруги, – поддакнул Николай Иванович. – Не перед кем здесь кокетничать. – Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь. – Нет-нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам. Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами. – Ich habe die Ehre… – произнес он приветствие. – Ihre Fahrkarten, mein Herr… [1] Николай Иванович взглянул на него и проговорил: – Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор. – Нови, нови… – улыбнулся кондуктор, простригая билеты. – Говорите по-русски? – радостно спросил его Николай Иванович. – Мало, господине. – Брат-славянин? – Славяне, господине, – поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: – Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купе? 1 Честь имею. Ваши билеты, господин. В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца. – Да-да… – кивнул ему Николай Иванович. – Их гебе… [2] Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался. – Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, – послышалось от Глафиры Семеновны. – Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать. – Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… – сказал Николай Иванович. 2 Я даю… – Здесь и далее при переводе ошибки в иностранных языках не отражены. – Нахер… Нахер… [3] – прибавила Глафира Семеновна. Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней. – Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, – говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему. Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками. 3 Позже… позже… – Мало, господине… Молим една гульден, – произнес он. – Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! – крикнула Глафира Семеновна мужу. Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, додал ему гульден и сказал: – На, подавись, братушка… Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил: – С Богом, господине. II Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы – непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет: – Здравствуйте – селям алейкюм, благодарю вас – шюкюр, это дорого – нахалы дыр, что стоит – не дэер, принеси – гетир, прощайте – Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! – говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: – Аллах ысмарладык… «Аллаха»-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот – никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну дальше… – заглядывает он в книжку. – «Поставь самовар». Глафира Семеновна! – восклицает он. – В Турции-то про самовар знают, значит нам уже с чаем мучиться не придется. Глафира Семеновна приподнялась на локте и поспешно спросила: – А как самовар по-турецки? – Поставь самовар – «сую кайнат». Стало быть, самовар – «кайнат». – Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… – три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку. – Но есть слова и легкие, – продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. – Вот, например, табак – «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж – «уруба», деньги – «пара», деревня – «кей», гостиница – «хан», лошадь – «ат», извозчик – «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, – предложил он жене. – Как петь? – удивилась та. – Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются. – Да ты никак с ума сошел! В поезде петь! – Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто – никто и не услышит. – Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу… – Ну как знаешь. А вот «железная дорога» слово трудное по-турецки: «демирийолу». – Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, – проговорила Глафира Семеновна. – А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян – в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… – указал он на регулятор отопления в вагоне. – Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это непонятно? Братья-славяне поймут. Поезд замедлил ход и остановился на станции. – Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? – спросила Глафира Семеновна. Николай Иванович стал читать и запнулся: – Сцабацс… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, – отвечал он. – Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано. – Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба… Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas» [4] . – Сзабадсзалась, что ли! – прочла она и прибавила: – Ну, язык! 4 Сабадсаллаш. – Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, – указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. – Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи… Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила. – Действительно страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой… – Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке. – Какой у тебя кинжал! Игрушечный. – То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево… – Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать… – И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить. – Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь. – Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь – и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?.. – Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы? – Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали. – Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, – сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван. А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце. Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал: – Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» – начал он читать и запнулся. – Фюлиопсдзалалс. – Вот видишь, куда ты меня завез, – сказала супруга. – Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию. – Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций – все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать. И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fulopszallas» [5] . На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой. – Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? – предложил жене Николай Иванович. – Вот горячие сосиски продают. – Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… – отвечала супруга. – Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что` в этих сосисках изрублено? 5 Фюлопсаллас. – Да чему же быть-то? – Нет-нет. – Но чем же ты будешь питаться? – А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины. – А я съем сосисок… – Ешь, ешь. Ты озорник известный. Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул: – Тринкгельд, тринкгельд [6] , мусью… 6 Чаевые, чаевые. Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак. – Каков цыганенок! Сдачи не отдал! – проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски. III Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет. – Добра рыба, господине, добро овечье мясо… – расхваливал он. – Нет, спасибо. Ничем не заманишь, – отвечала Глафира Семеновна. Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене. – Да ты в уме? – крикнула на него Глафира Семеновна. – Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой. – Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: «Wien». Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать. – Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? – покачал головой муж. – Совсем ничего подозрительного есть не буду. – Да ведь все может быть подозрительно. – Ну уж это мое дело. Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац. На станции Вербац Николай Иванович сказал жене: – Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские. – Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят. – Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, – указал Николай Иванович. – Где поп? – быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно. – Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке… – И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает. – У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая. – Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены, и наконец – черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат. – Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются – со щеки на щеку. – Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп. – Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип. – А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? – напомнила мужу Глафира Семеновна. Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной. – Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, – сказала она и принялась кушать. Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац. – Нови-Сад… – прибавил он тут же и славянское название. – Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! – обратился Николай Иванович к жене. – Славянска земля? – спросил он кондуктора. – Словенска, словенска, – кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал. – Черт знает, что он бормочет! – пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: – Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать. Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал. – Не понимаю, брат-славянин… – развел он руками. – Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! – махнул он рукой. – Спасибо. Мерси… – С Богом, господине! – поклонился кондуктор и закрыл дверь купе. Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски – Уй-Видек, по-немецки – Нейзац и по-сербски – Нови-Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу: – Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски. – Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, – возразил Николай Иванович. – Врет твой кондуктор. – Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови-Сад». – Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке. – Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые. По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим. – Хочешь кофейку? – предложил Николай Иванович супруге. – Ни боже мой, – покачала та головой. – Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму. – Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город. – В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?.. Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция. – Петервердейн! – кричит кондуктор. – Петровередин! Изволите видеть, опять совсем славянский город, – указывает Николай Иванович жене на надпись на станционном доме. Глафира Семеновна лежит с закрытыми глазами и говорит: – Не буди ты меня. Дай ты мне засветло выспаться, чтобы я могла ночь не спать и быть на карауле. Ты посмотри, какие подозрительные рожи повсюду. Долго ли до греха? С нами много денег. У меня бриллианты с собой. – По Италии ездили, так и не такие подозрительные рожи нам по дороге попадались, даже можно сказать – настоящие бандиты попадались, однако ничего не случилось. Бог миловал. А поезд уж снова бежал далеко от станции. Холмы разрастались в изрядные горы. Вдруг поезд влетел в туннель и все стемнело. – Ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Где ты? Зажигай скорей спички, зажигай… – Туннель это, туннель… успокойся! – кричал Николай Иванович, искал спички, но спичек не находилось. – Глаша! У тебя спички? Где ты? Давай руку! Он искал руками жену, но не находил ее в купе. Вскоре, однако, показался просвет и поезд выехал из туннеля. Глафиры Семеновны не было в купе. Дверь в коридор вагона была отворена. Он бросился в коридор и увидал жену, сидевшую в среднем купе между двумя немцами в дорожных мягких шапочках. На груди она держала свой шагреневый баульчик с деньгами и бриллиантами и говорила мужу: – Убежала вот к ним. Я боюсь впотьмах. Отчего ты спички не зажигал? Вот эти мосье сейчас же зажгли спички. Но я споткнулась на них и упала. Они уж подняли меня, – прибавила она, вставая. – Надо извиниться. Пардоне, мосье, ке же вузе деранже… [7] – произнесла она по-французски. Николай Иванович пожимал плечами. IV – Зачем ты к чужим-то убежала? – с неудовольствием сказал жене Николай Иванович. – Ступай, ступай в свое купе… 7 Я вас потревожила. – Испугалась. Что ж поделаешь, если испугалась… Когда стемнело, я подумала не ведь что. Кричу тебе: «Огня! Зажигай спички!» А ты ни с места… – отвечала Глафира Семеновна, войдя в свое купе. – Эти туннели ужасно как пугают. – Я и искал спички, но найти не мог. К чужим бежать, когда я был при тебе! – Там все-таки двое, а ты один. Прибежала я – они и зажгли спички. – Блажишь ты, матушка, вот что я тебе скажу. – Сам же ты меня напугал цыганами: «Занимаются конокрадством, воровством». Я и боялась, что они впотьмах к нам влезут в купе. А в отворенной двери купе супругов уже стоял один из мужчин соседнего купе, средних лет жгучий брюнет в золотых очках, с густой бородой, прибранной волосок к волоску, в клетчатой шелковой дорожной шапочке и с улыбкой, показывая белые зубы, говорил: – Мадам есте русска? Господине русский? – Да-да, мы из России, – отвечала Глафира Семеновна, оживляясь. – Самые настоящие русские, – прибавил Николай Иванович. – Из Петербурга мы, но по происхождению с берегов Волги, из Ярославской губернии. А вы? – спросил он. – Срб… – отвечал брюнет, пропустив в слове «серб» по-сербски букву «е», и ткнул себя в грудь указательным пальцем с надетым на нем золотым перстнем. – Срб из Београд, – прибавил он. – А мы едем в Белград, – сообщила ему Глафира Семеновна. – О! – показал опять зубы брюнет. – Молим, мадам, заходить в Београд на мой апотекрски ладунг. Косметически гешефт тоже има. – Как это приятно, что вы говорите по-русски. Прошу покорно садиться, – предложил ему Николай Иванович. – Я учился по-русски… Я учился на Нови-Сад в ортодоксальне гимназиум. Потом на Вена, в универзитет. Там есть катедр русский язык, – отвечал брюнет и сел. – А мы всю дорогу вас считали за немца, – сказала Глафира Семеновна. – О, я говорю по-немецки, как… эхтер [8] немец. Многи србы говорят добре по-немецки. От немцы наша цивилизация. Вы будете глядеть наш Београд – совсем маленьки Вена. – Да неужели он так хорош? – удивилась Глафира Семеновна. – О, вы будете видеть, мадам, – махнул ей рукой брюнет с уверенностью, не требующей возражения. – Мы имеем универзитет на два факультет: юристише и философише… – Брюнет мешал сербскую, русскую и немецкую речи. – Мы имеем музеум, мы имеем театр, национал-библиотек. Нови королевски конак… [9] 8 Настоящий. 9 Резиденция. – Стало быть, есть там и хорошие гостиницы? – спросил Николай Иванович. – О, как на Вин! Как на Вена. – Скажите, где бы нам остановиться? – Гран-готель, готель де Пари. Кронпринц готель – гостильница престолонаследника, – перевел брюнет и прибавил: – Добра гостильница, добры кельнеры, добро вино, добра еда. Добро ясти будете. – А по-русски в гостиницах говорят? – поинтересовалась Глафира Семеновна. – Швабы… Швабски келнеры, собарицы [10] – србки… Но вы, мадам, будете все понимать. Вино чермно [11] , вино бело, кафа [12] , овечье мясо… чаша пива. По-србски и по-русски – все одно, – рассказывал брюнет. 10 Горничные. 11 Красное. 12 Кофе. – Ну так вот, мы завтра, как приедем, так, значит, в гостинице престолонаследника остановимся, – сказал жене Николай Иванович. – Что нам разные готель де Пари! Французские-то гостиницы мы уж знаем, а лучше нам остановиться в настоящей славянской гостинице. В котором часу завтра мы в Белграде будем? – спросил он брюнета. – Как завтра? Ми приедем в Београд сей день у вечера на десять с половина часы, – отвечал брюнет. – Да что вы, мосье! Неужели сегодня вечером? – радостно воскликнула Глафира Семеновна. – А как же нам сказали, что завтра поутру? Николай Иваныч! что ж ты мне наврал? – Не знаю, матушка, не знаю, – смешался супруг. – Я в трех разных местах трех железнодорожных чертей спрашивал, и все мне отвечали, что «морген», то есть завтра. – Может быть, они тебе «гут морген» говорили, то есть здоровались с тобой, а ты понял в превратном смысле. – Да ведь один раз я даже при тебе спрашивал того самого кондуктора, который от нас с гульденом сбежал. Ты сама слышала. – Ну, так это он нас нарочно надул, чтоб испугать ночлегом в вагоне и взять гульден за невпускание к нам в купе посторонних. Вы, монсье, наверное знаете, что мы сегодня вечером в Белград приедем, а не завтра? – спросила Глафира Семеновна брюнета. – Господи! Аз до дому еду и телеграфил. – Боже мой, как я рада, что мы сегодня приедем в Белград и нам не придется ночевать в вагоне, проезжая по здешней местности! – радовалась Глафира Семеновна. – Ужасно страшный народ здешние венгерские цыгане. Знаете, мосье, мы с мужем в итальянских горах проезжали, видали даже настоящих тамошних бандитов, но эти цыгане еще страшнее тех. Брюнет слушал Глафиру Семеновну, кивал ей даже в знак своего согласия, но из речи ее ничего не понял. – На Везувий в Неаполе взбирались мы. Уж какие рожи нас тогда окружали – и все-таки не было так страшно, как здесь! Ведь оттого-то я к вам и бросилась спасаться, когда мы в туннель въехали, – продолжала Глафира Семеновна. – Мой муж хороший человек, но в решительную минуту он трус и теряется. Вот потому-то я к вам под защиту и бросилась. И вы меня простите. Это было невольно, инстинктивно. Вы меня поняли, монсье? Брюнет опять кивнул и, хотя все-таки ничего не понял, но, думая, что речь идет все еще о том, когда поезд прибудет в Белград, заговорил: – Теперь будет статион Карловцы и Фрушка-гора на Дунай-река… А дальше статион град Индия и град Земун – Землин по-русски. – Всего три станции? Как скоро! – удивилась Глафира Семеновна. – В Землин будет немецка митница [13] , а в Београд – србска митница. Пасс есть у господина? Спросят пасс, – отнесся брюнет к Николаю Ивановичу. – Вы насчет паспорта? Есть, есть… Как же быть русскому без паспорта? Нас и из России не выпустили бы, – отвечала за мужа Глафира Семеновна. 13 Таможня. Брюнет продолжал рассказывать: – Земун – семо, потом Дунай-река и мост, овамо – Београд србски… Опять паспорт. – Стало быть, и у вас насчет паспортов-то туго? – подмигнул Николай Иванович. – Есть. Мы свободне держава, но у нас везде паспорт. Разговаривая с брюнетом, супруги и не заметили, что уж давно стемнело и в вагоне горел огонь. Николай Иванович взглянул на часы. Было уж девять. Брюнет предложил ему папиросу и сказал: – Србски табак. На Србия добр табак. – А вот петербургскую папироску не хотите ли? – предложил ему в свою очередь Николай Иванович. – Вот и сама мастерица тут сидит. Она сама мне папиросы делает, – кивнул он на жену. Оба взяли друг у друга папиросы, закурили и расстались. Брюнет ушел в свой купе, а супруги стали ждать станции Карловиц. – Карловцы! – возгласил кондуктор, проходя по вагону. После станции Карловиц Глафира Семеновна стала связывать свои пожитки: подушки, пледы, книги, коробки с закусками. Ей помогал Николай Иванович. – Скоро уж теперь, скоро приедем в Белград, – радостно говорила она. V Подъезжали к станции Землин – австрийскому городу с коренным славянским населением, находящемуся на сербской границе. Вдали виднелись городские огни, в трех-четырех местах блестел голубовато-белый свет электричества. Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли у окна и смотрели на огни. – Смотри-ка, огни-то как разбросаны, – сказала она. – Должно быть, большой город. – Да. Это уж последний австрийский город. После него сейчас и Белград, славянское царство. Прощай, немчура! Прощай, Гуниади Янусы! – проговорил он. – Как Гуниади Янусы? – быстро спросила Глафира Семеновна. – Да ведь это венгерская вода, из Венгрии она к нам в Россию идет. Ну, я венгерцев Гуниади Янусами и называю. – Да что ты! То-то она мне так и противна бывает, когда случается ее принимать. Скажи на милость, я и не знала, что эта вода из цыганской земли идет! По Сеньке шапка. Что люди, то и вода… На черномазого человека взглянешь, так в дрожь кидает, и на воду ихнюю, так то же самое. И неужели они эту воду Гуниади так просто пьют, как обыкновенную воду? Николай Иванович замялся, не знал, что отвечать, и брякнул: – Жрут. – Да ведь это нездорово, ежели без нужды. – Привыкли, подлецы. – Ужас что такое! – произнесла Глафира Семеновна, содрогаясь плечами, и прибавила: – Ну, отныне я этих венгерских черномазых цыган так и буду называть – Гуниадями. Убавляя ход, поезд остановился на станции. В купе вагона заглянул полицейский в австрийской кепи и с тараканьими усами и потребовал паспорты. Николай Иванович подал ему паспорт. Полицейский вооружился пенсне, долго рассматривал паспорт, посмотрел почему-то бумагу его на свет, вынул записную книжку из кармана, записал что-то и, возвращая паспорт, спросил улыбаясь: – Студено на Петербург? – Ах, вы славянин? Говорите по-русски? – оживился Николай Иванович, но полицейский махнул ему рукой, сказал: «с Богом!» – и торопливо направился к следующему купе в вагоне. – Все славяне! Везде теперь братья-славяне будут! – торжествующе сказал Николай Иванович и спросил жену: – Рада ты, что мы вступаем в славянское царство? – Еще бы! Все-таки родной православный народ, – отвечала Глафира Семеновна. – Да, за этих братьев-славян мой дяденька Петр Захарыч, царство ему небесное, в сербскую кампанию душу свою положил. – Как? А ты мне рассказывал, что он соскочил на Дунае с парохода и утонул? – Да. Но все-таки он в добровольцах тогда был и ехал сражаться, но не доехал. Пил он всю дорогу. Вступило ему, по всем вероятиям, в голову, показались белые слоны, ну, он от страха и спрыгнул с парохода в Дунай. – Так какое же тут положение души? – Так-то оно так… Но все-таки был добровольцем и ехал. Признаться, покойник папенька нарочно его и услал тогда, что уж сладу с ним никакого в Петербурге не было. Так пил, так пил, что просто неудержимо! Пропадет, пропьется и в рубище домой является. Впрочем, помутившись, он тогда и из Петербурга с партией выехал. А и поили же тогда добровольцев этих – страсть! Купцы поят, Славянский комитет поит, дамы на железную дорогу провожают, платками машут, кричат «живио» [14] . На железной дороге опять питье… В вагоны бутылки суют. Страсть! Я помню… – покрутил головой Николай Иванович, вспоминая о прошлом. 14 Да здравствует. А поезд между тем шел уже по железнодорожному мосту через Саву, приток Дуная, и входил на сербскую территорию. Вот станция Белград. Поезд остановился. Большой красивый станционный двор, но на платформе пустынно. Даже фонари не все зажжены, а через два в третий. – Что же это народу-то на станции никого нет? – удивилась Глафира Семеновна, выглянув в окошко. – Надо носильщика нам для багажа, а где его возьмешь? Гепектрегер! [15] Гепектрегер! – постучала она в окно человеку в нагольной овчинной куртке и овчинной шапке, идущему с фонарем в руке, но тот взглянул на нее и отмахнулся. – Не понял, что ли? – спросила она мужа и прибавила: – Впрочем, и я-то глупая! Настоящего славянина зову по-немецки. Как «носильщик» по-сербски? 15 Носильщик! – Почем же я-то, душенька, знаю! – отвечал Николай Иванович. – Вот еще серба какого нашла! Да давай звать по-русски. Носильщик! Носильщик! – барабанил он в стекло каким-то двум овчинным шапкам и манил к себе. Глафира Семеновна тоже делала зазывающие жесты. Наконец в вагон влезла овчинная шапка с таким черномазым косматым лицом и с глазами навыкате, что Глафира Семеновна невольно попятилась. – Боже мой! И здесь эти венгерские цыгане! – воскликнула она. – Да нет же, нет, это брат-славянин. Не бойся, – сказал ей муж. – Почтенный! Вот тут наши вещи и саквояжи. Вынеси, пожалуйста, – обратился он к овчинной шапке. – Раз, два, три, четыре, пять… Пять мест. – Добре, добре, господине. Пять? – спросила овчинная шапка, забирая вещи. – Пять, пять. Видишь, он говорит по-русски, так какой же это цыган, – обратился Николай Иванович к жене. – Брат-славянин это, а только вот физиономия-то у него каторжная. Ну да Бог с ним. Нам с лица не воду пить. Неси, неси, милый… Показывай, куда идти. Баранья шапка захватила вещи и стала их выносить из вагона. Выходил из вагона и брюнет в очках, таща сам два шагреневых чемодана. Он шел сзади супругов и говорил им: – Митница. О, србска митница – строга митница! Николай Иванович и Глафира Семеновна были тоже нагружены. Николай Иванович нес две кордонки со шляпками жены, зонтик, трость. Сама она несла баульчик, металлический чайник, коробок с едой. Их нагнал кондуктор, брат-славянин, и протягивал руку пригоршней. – Господине, за спокой… Тринкгельд… – говорил он, кланяясь. – Да ведь уж я дал гульден! – воскликнул Николай Иванович. – И неизвестно за что дал. Я думал, что мы ночь ночевать в вагоне будем, так чтоб в растяжку на скамейках спать, я и просил никого не пускать в наше купе, а не ехать ночь, так и этого бы не дал. – На пиво, на чашу пива, высокий бояр… – приставал кондуктор. – Гроша медного больше не получишь! – обернулся к нему Николай Иванович. – Pass… Pass, mein Herr… – раздалось над самым его ухом. Николай Иванович взглянул. Перед ним дорога была загорожена цепью и стоял военный человек в кепи с красным околышком и жгутами на пальто. Около него двое солдат в сербских шапочках-скуфейках. – Паспорт надо? Есть, – отвечал Николай Иванович, поставил на пол коробки со шляпками и полез в карман за паспортом. – Пожалуйте… Паспорт русский… Из города Петербурга едем. Такие же славяне, как и вы… – подал он военному человеку заграничный паспорт-книжечку… Тот начал его перелистывать и спросил довольно сносно по-русски: – А отчего визы сербского консула нет? – Да разве нужно? – удивился Николай Иванович. – Австрийская есть, турецкая есть. – Надо от сербского консула тоже. Давайте четыре динара… Четыре франка… – пояснил он. – Давайте за гербовые марки на визу. – С удовольствием бы, но у меня, голубчик, брат-славянин, только русские рубли да австрийские гульдены. Если можно разменять, то вот трехрублевая бумажка. – Нет, уж лучше давайте гульдены. Николай Иванович подал гульден. – Мало, мало. Еще один. Вот так… Какую гостильницу берете? – задавал вопрос военный человек. – То есть где мы остановимся? Говорят, есть здесь какая-то гостиница престолонаследника… Так вот. – Готель кронпринц… Туда и пришлю паспорт. Там получите, – сухо отрезал военный и кивнул, чтобы проходили в отверстие в загородке. – Нельзя ли хоть квитанцию? Как же без паспорта? В гостинице спросят, – начал было Николай Иванович. – Зачем квитанцию? Я официальный человек, в форме, – ткнул себя в грудь военный и прибавил: – Ну, добре, добре. Идите в митницу и подождите. Там свой пасс получите. Перед глазами Николая Ивановича была отворенная дверь с надписью «Митница». VI В белградской «митнице», то есть таможне, было темно, неприветливо. Освещалась она всего двумя стенными фонарями с стеариновыми огарками и смахивала со своими подмостками для досматриваемых сундуков на ночлежный дом с нарами. По митнице бродило несколько полицейских солдат в синих шинелях и в кепи с красными околышками. Солдаты были маленькие, худенькие, носатые, нестриженые, давно не бритые. Они оглядывали приезжих, щупали их пледы, подушки и связки. Один даже взял коробку со шляпкой Глафиры Семеновны и перевернул ее кверху дном. – Тише, тише! Тут шляпка. Разве можно так опрокидывать! Ведь она сомнется! – воскликнула Глафира Семеновна и сверкнула глазами. Полицейский солдат побарабанил пальцами по дну и поставил коробку, спросив с улыбкой: – Дуван има? – Какой такой дуван! Ну тебя к Богу! Отходи, – отстранил его Николай Иванович. – Дуван – табак. Он спрашивает вас про табак, – пояснил по-немецки брюнет в очках, спутник Николая Ивановича по вагону, который был тут же со своими саквояжами. Вообще приезжих было очень немного, не больше десяти человек, и митница выглядела пустынной. Все стояли у подмосток, около своего багажа и ждали таможенного чиновника, но он не показывался. Подошел еще солдат, помял подушку, обернутую пледом, у Николая Ивановича и тоже, улыбнувшись, задал вопрос: – Чай есте? – Не твое дело. Ступай, ступай прочь… Вы кто такой? Придет чиновник – все покажем, – опять сказал Николай Иванович, отодвигая от него подушку. – Ми – войник, – с достоинством ткнул себя в грудь солдат. – Ну и отходи с Богом. Мы русские люди, такие же славяне, как и вы, а не жиды, и контрабанды на продажу провозить не станем. Все, что мы везем, для нас самих. Понял? Но сербский полицейский «войник» только пучил глаза, очевидно ничего не понимая. – Не особенно то ласково нас здесь принимают братья-славяне, – обратился Николай Иванович к жене. – Я думал, что как только узнают из паспорта, что мы русские, то примут нас с распростертыми объятиями, ан нет, не тем пахнет. На первых же порах за паспорт два гульдена взяли… – Да сунь ты им что-нибудь в руку. Видишь, у них просящие глаза, – сказала Глафира Семеновна, изнывая около подмосток. – Э, матушка! За деньги-то меня всякий полюбит даже и не в сербской земле, а в эфиопской, но здесь сербская земля. Неужели же они забыли, что мы, русские, их освобождали? Я и по сейчас в Славянский комитет вношу. Однако что же это таможенный-то чиновник? Да и нашего большого сундука нет, который мы в багаж сдали. Наконец черномазые бараньи шапки в бараньих куртках внесли в митницу сундуки из багажного вагона. – Вот наш сундук, у красного носа! – указала Глафира Семеновна и стала манить носильщика: – Красный нос! Сюда, сюда! Николай Иваныч! Дай ему на чай. Ты увидишь, что сейчас перемена в разговорах будет. – И дал бы, да сербских денег нет. – Дай австрийские. Возьмут. Сундук поставлен на подмостки. Николай Иванович сунул в руку красному носу крону. Красный нос взглянул на монету и просиял: – Препоручуем се [16] , господине! Препоручуем се… – заговорил он, кланяясь. 16 Рекомендуюсь. Вообще монета произвела магическое действие на присутствующих. «Войник», спрашивавший о чае, подошел к Николаю Ивановичу и стал чистить своим рукавом его пальто, слегка замаранное известкой о стену, другой войник начал помогать Глафире Семеновне развязывать ремни, которыми были связаны подушки. – Не надо, не надо… Оставьте, пожалуйста, – сказала она. Войник отошел, но, увидя, что у Николая Ивановича потухла папироска, тотчас же достал спички, чиркнул о коробку и бросился к нему с зажженной спичкой. – Давно бы так, братушка, – проговорил Николай Иванович, улыбаясь, и закурил окурок папиросы, прибавив: – Ну, спасибо. Но тут показался таможенный чиновник в статском платье и в фуражке с зеленым околышем. Это был маленький, жиденький, тоже, как почти все сербы, носатый человек, но держащий себя необычайно важно. Его сопровождал человек тоже в форменной фуражке с зеленым околышком, но в овчинной куртке и с фонарем. Таможенный чиновник молча подошел к багажу Глафиры Семеновны, открыл первую кардонку со шляпкой и стал туда смотреть, запустив руку под шляпку. – Моя шляпка, а под ней мой кружевной шарф и вуали, – сказала она. – Пожалуйста, только не мните. Чиновник открыл вторую кардонку, тоже со шляпкой, и спросил по-русски: – А зачем две? – Одна летняя, а другая зимняя, фетровая. У меня еще есть третья. Не могу же я быть об одной! Мы едем из Петербурга в Константинополь. В Петербурге зима, а в Константинополе будет весна. Здесь тоже ни весна, ни зима. Каждая шляпка по сезону. – Три. Гм… – глубокомысленно улыбнулся чиновник. – А зачем они куплены в Вене? Вот на коробе стоит: «Wien». Новые шляпы. – Да зачем же их из России-то везти и к тому же старые? – возражала Глафира Семеновна. – Мы едем гулять, я не привыкла отрепанная ходить. – Гм… Три много. – А вы женаты? У вашей жены меньше трех? На поддержку жены выступил Николай Иванович и опять заговорил: – Мы, милостивый государь, господин брат-славянин, русские, такие же славяне, как и вы, а не жиды, стало быть, хоть и с новыми вещами едем, но везем их не на продажу. Да-с… Если у нас много хороших вещей, так оттого, что мы люди с достатком, а не прощелыги. Чиновник ничего не ответил, сделал лицо еще серьезнее, велел сопровождавшему его солдату налепить на три коробки ярлычки, удостоверяющие, что вещи досмотрены, и приступил к осмотру подушек и пледов, спрашивая мрачно: – Табак? Чай? Папиросы? – Смотрите, смотрите, – уклончиво отвечала Глафира Семеновна, ибо в багаже имелись и чай, и папиросы. Чиновник рылся, нашел жестяную бонбоньерку с шоколадом, открыл ее и понюхал. – Нет, уж я вас прошу не нюхать! – вспыхнула Глафира Семеновна. – Я после чужих носов есть не желаю. Скажите на милость, нюхать начал! Чиновник вспыхнул и принялся за осмотр сундука, запускал руку на дно его, вытащил грязное белье, завернутое в газеты, и начал развертывать. – Грязное белье это, грязное белье. Оставьте. Впрочем, может быть, тоже хотите понюхать, так понюхайте, – отчеканила ему Глафира Семеновна. Николай Иванович только вздохнул и говорил: – А еще брат-славянин! Эх, братья! Русским людям не верите! Приехали мы к вам в гости, как к соплеменным родным, а вы нас за контрабандистов считаете! Окончив осмотр сундука, чиновник ткнул пальцем в коробок и спросил: – Тут что? – Еда, и больше ничего. Сыр есть, ветчина, колбаса, булки, апельсины, – отвечал Николай Иванович. – Молим показать. – Только еду не нюхать! Только не нюхать! А то все побросаю, – опять воскликнула Глафира Семеновна, открывая коробок. – Не хочу я и после славянского носа есть. – Чай? Кружева? – снова задал вопрос чиновник и стал развертывать завернутую в бумагу и аккуратно уложенную еду. – Ветчина тут, ветчина. Чиновник развернул из бумаги нарезанную ломтиками ветчину и опять поднес в носу. Глафира Семеновна не вытерпела, вырвала у него ветчину и швырнула ему ее через голову, прибавив: – Понюхали – и можете сами съесть! Чиновника покоробило. Он засунул еще раз в короб руку и налепил на него пропускной ярлык. С ним заговорил по-сербски брюнет в очках и, очевидно, тоже протестовал и усовещевал бросить такой придирчивый осмотр. Оставалось досмотреть еще саквояж Глафиры Семеновны. Чиновник махнул рукой и налепил на него ярлык без досмотра. – Слава тебе Господи! Наконец-то все кончилось! – воскликнул Николай Иванович. – Грешной душе в рай легче войти, чем через вашу таможню в Белград попасть! Ну, братья-славяне! – закончил он и стал связывать подушки. VII Таможенный осмотр был окончен. Глафира Семеновна, как говорится, и рвала и метала на таможенного чиновника. – Носастый черт! Вообрази, он мне всю шляпку измял своими ручищами. Прелестную шляпку с розами и незабудками, которую я вчера купила в Вене у мадам Обермиллер на Роттурмштрассе, – говорила она Николаю Ивановичу. – Послушай… Ведь можно, я думаю, на него нашему консулу жаловаться? Ты, Николай, пожалуйся. – Хорошо, хорошо, душечка, но прежде всего нужно разыскать наш паспорт, который взяли в прописку. А носатые войники схватили уже их подушки и саквояжи и потащили к выходу, спрашивая Николая Ивановича: – Какова гостионица, господине? – Стойте, стойте, братушки! Прежде всего нужно паспорт… – останавливал он их. Но паспорт уже нес еще один войник, потрясая им в воздухе и радостно восклицая: – Овдзе пасс! [17] – Ну, слава Богу! – вырвалось восклицание у Николая Ивановича. – Пойдем, Глаша. 17 Здесь паспорт! Он схватил паспорт и направился на подъезд в сопровождении войников и бараньих шапок. Бараньи шапки переругивались с войниками и отнимали у них подушки и саквояжи, но войники не отдавали. Глафира Семеновна следовала сзади. Один из войников, стоя на подъезде, звал экипаж. – Бре, агояти! [18] – кричал он, махая руками. Подъехала карета, дребезжа и остовом, и колесами. На козлах сидела баранья шапка с такими громадными черными усами, что Глафира Семеновна воскликнула: 18 Эй, извозчик! – Николай Иванович, посмотри, и здесь такие же венгерские цыгане! Взгляни на козлы. – Нет, друг мой, это братья-славяне. Между тем войники со словами «молимо, седите» усаживали их в карету и впихивали туда подушки и саквояжи. Большой сундук их две бараньи шапки поднимали на козлы. Глафира Семеновна тщательно пересчитывала свои вещи. – Семь вещей, – сказала она. – Седам… [19] – подтвердил один из войников и протянул к ней руку пригоршней. 19 Семь… Протянул руку и другой войник, и третий, и четвертый, и две бараньи шапки. Послышалось турецкое слово «бакшиш», то есть «на чай». – Боже мой, сколько рук! – проговорил Николай Иванович, невольно улыбаясь. – Точь-в-точь у нас на паперти в кладбищенской церкви. Он достал всю имевшуюся при нем мелочь в австрийских крейцерах и принялся наделять, распихивая по рукам. Послышались благодарности и приветствия. – Захвалюем [20] , господине! – сказал один. 20 Благодарю. – Захвалюем… Видетьсмо [21] , – проговорил другой. – С Богом остайте! [22] Извозчик с козел спрашивал, куда ехать. – В гостиницу престолонаследника! – сказал Николай Иванович. – Добре! Айде! – крикнули войники и бараньи шапки, и карета поехала по темному пустырю. Пустырь направо, пустырь налево. Кой-где в потемках виднелся слабый свет. Мостовая была убийственная, из крупного булыжника, карета подпрыгивала и дребезжала гайками, стеклами, шалнерами. 21 До свиданья. 22 Прощайте! – Боже мой! Да какая же это маленькая Вена! – удивлялась Глафира Семеновна, смотря в окно кареты на проезжаемые места. – Давеча в вагоне брюнет в очках сказал, что Белград – это маленькая Вена. Вот уж на Вену-то вовсе не похоже! Даже и на нашу Тверь их Белград не смахивает. – Погоди. Ведь мы только еще от станции отъехали. А вон вдали электрический свет виднеется, так, может быть, там и есть маленькая Вена, – указал Николай Иванович. И действительно, вдали мелькало электричество. Начались двухэтажные каменные дома, но они чередовались с пустырями. Свернули за угол, и показался первый электрический фонарь, осветивший дома и тротуары, но прохожих на улице ни души. Дома, однако, стали попадаться всплошную, но дома какой-то казенной архитектуры и сплошь окрашенные в белую краску. – Где же Вена-то? – повторила свой вопрос Глафира Семеновна. – Вот уж и электричество, а Вены я не вижу. – Матушка, да почем же я-то знаю! – раздраженно отвечал Николай Иванович. – В Вене оживленные улицы, толпы народа, а здесь никого и на улицах не видать. – Может быть, оттого, что уж поздно. Десять часов. – В Вене и в двенадцать часов ночи публика движется вереницами. – Далась тебе эта Вена! Ну, человек так сказал. Любит он свой город – ну и хвалит его. – Хорошую ли он нам гостиницу рекомендовал – вот что я думаю. Если у него этот Белград за маленькую Вену идет, так, может быть, и гостиница… – Гостиница престолонаследника-то? Да он нам вовсе не рекомендовал ее, а только назвал несколько лучших гостиниц, а я и выбрал престолонаследника. – Зачем же ты выбрал именно ее? – Слово хорошее… Из-за слова… Кроме того, остальные гостиницы были с французскими названиями. Позволь, позволь… Да ты даже сама решила, что в разных готель де Пари мы уж и так много раз во всех городах останавливались. Карета ехала по бульвару с деревьями, красующимися весенними голыми прутьями. Дома выросли в трехэтажные. Навстречу кареты по бульвару пробежал вагон электрической конки, вспыхивая огоньками по проволокам. – Ну вот тебе и электрическая конка. Может быть, из-за этого-то наш сосед по вагону и сказал, что Белград – маленькая Вена, – проговорил Николай Иванович. – А в Вене даже и электрической конки-то нет, – отвечала Глафира Семеновна. В домах попадались лавки и магазины, но они были сплошь заперты. Виднелись незатейливые вывески на сербском и изредка на немецком языках. Глафира Семеновна читала вывески и говорила: – Какой сербский язык-то легкий! Даже с нашими русскими буквами и совсем как по-русски… Коста Полтанов… Милан Иованов… Петко Петкович… – произносила она прочитанное и спросила: – Но отчего у них нигде буквы «ъ» нет? – Да кто ж их знает! Должно быть, уж такая безъеристая грамматика сербская. – Постой, постой… Вон у них есть буквы, которых у нас нет. Какое-то «ч» кверху ногами и «н» с «ериком» у правой палки, – рассматривала Глафира Семеновна буквы на вывесках. Показалось большое здание с полосатыми будками и бродившими около него караульными солдатами с ружьями. – Это что такое за здание? – задал себе вопрос Николай Иванович. – Дворец не дворец, казармы не казармы. Для острога – уж очень роскошно. Надо извозчика спросить. Он высунулся из окна кареты и, указывая на здание пальцем, крикнул: – Эй, братушка! Извозчик, что это такое? Чей это дом? С козел отвечали два голоса. Что они говорили, Николай Иванович ничего не понял, но, к немалому своему удивлению, взглянув на козлы, увидал, кроме извозчика, войника, сидевшего рядом с извозчиком. Николай Иванович недоумевал, когда и зачем вскочил на козлы войник, и, подняв стекло у кареты, дрожащим голосом сказал жене: – Глафира Семеновна! Вообрази, у нас на козлах сидит полицейский солдат. – Как полицейский солдат? Что ему нужно? – тревожно спросила Глафира Семеновна. – И ума не приложу. Удивительно, как мы не заметили, что он вскочил к нам на станции железной дороги, потому что иначе ему неоткуда взяться. – Так прогони его. Я боюсь его, – произнесла Глафира Семеновна. – Да и я побаиваюсь. Черт его знает, зачем он тут! Что ему нужно? У Николая Ивановича уже тряслись руки. Он опять опустил стекло у кареты, выглянул в окошко и крикнул извозчику: – Стой! стой, извозчик! Остановись! Но извозчик, очевидно, не понял и не останавливался, а только пробормотал что-то в ответ. – Остановись, мерзавец! – закричал Николай Иванович еще раз, но тщетно. – Не останавливается, – сообщил он жене, которая уж крестилась и была бледна как полотно. – Войник! Братушка! Зачем ты на козлы влез? Ступай прочь! – обратился он к полицейскому солдату и сделал ему пояснительный жест, чтобы он сходил с козел. Войник пробормотал что-то с козел, но слезать и не думал. Извозчик усиленно погонял лошадей, махая на них руками. Николай Иванович, тоже уже побледневший, опустился в карете на подушки и прошептал жене: – Вот что ты наделала своим строптивым характером в таможне! Ты кинула в лицо таможенному чиновнику куском ветчины, и за это нас теперь в полицию везут. – Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему в лицо кидать… Я перекинула только через голову… через голову… и ветчина упала на пол… Но ведь и он не имеет права… Глафира Семеновна дрожала как в лихорадке. – Да почем ты знаешь, что в полицию? – спросила она мужа. – Разве он тебе сказал? – Черт его разберет, что он мне сказал! Но куда же нас иначе могут везти, ежели полицейский с козел не сходит? Конечно же в полицию. О, братья-славяне, братья-славяне! – роптал Николай Иванович, скрежеща зубами и сжимая кулаки. – Хорошо же вы принимаете у себя своих соплеменников, которые вас освобождали и за вас кровь проливали! Глафира Семеновна была в полном отчаянии и бормотала: – Но ведь мы можем жаловаться нашему консулу… Так нельзя же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будем жаловаться русскому консулу. Выгляни в окошко и крикни! Что ж ты сидишь как истукан! – крикнула она на мужа. Карета свернула в улицу и остановилась у ворот белого двухэтажного дома. С козел соскочил войник и отворил дверцу кареты. VIII – Приехали… Доплясались!.. А все из-за тебя… – говорил Николай Иванович, прижавшись в угол кареты. – А все из-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: разве можно в казенного таможенного чиновника бросать ветчиной! Вот теперь и вывертывайся как знаешь в полиции. На глазах Глафиры Семеновны блистали слезы. Она жалась к мужу от протянутой к ней руки войника, предлагающего выйти из кареты, и бормотала: – Но ведь и он тоже не имел права нюхать нашу ветчину. Ведь это же озорничество… А войник продолжал стоять у дверей кареты и просил: – Молимо, мадам, излазте… – Уходи прочь! Не пойду я, никуда не пойду! – кричала на него Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, скажи ему, чтобы он к русскому консулу нас свез. – Послушайте, братушка, – обратился Николай Иванович к войнику. – Вот вам прежде всего на чай крону и свезите нас к русскому консулу! Полиции нам никакой не надо. Без консула в полицию мы не пойдем. Войник слушал, пучил глаза, но ничего не понимал. Взглянув, впрочем, на сунутую ему в руку крону, он улыбнулся и, сказав: «Захвалюем, господине!», опять стал настаивать о выходе из кареты. – Гостиница престолонаследника… Молим… – сказал он и указал на дом. Николай Иванович что-то сообразил и несколько оживился. – Постой… – сказал он жене. – Не напрасная ли тревога с нашей стороны? Может быть, этот войник привез нас в гостиницу, а не в полицию. Он что-то бормочет о гостинице престолонаследника. Вы нас куда привезли, братушка, в гостиницу? – спросил он войника. – Есте. – В гостиницу престолонаследника? – Есте, есте, господине, – подтвердил войник. – Не верь, не верь! Он врет! Я по носу вижу, что врет! – предостерегала мужа Глафира Семеновна. – Ему бы только выманить нас из кареты. А это полиция… Видишь, и дом на манер казенного. Разве может быть в таком доме лучшая в Белграде гостиница! – А вот пусть он мне укажет прежде вывеску на доме. Ведь уж ежели это гостиница, то должна быть и вывеска, – сообразил Николай Иванович. – Из кареты я не вылезу, а пусти меня на твое место, чтобы я мог выглянуть в окошко и посмотреть, есть ли над подъездом вывеска гостиницы, – обратился он к жене. Глафира Семеновна захлопнула дверь кареты. В карете начались перемещения. Николай Иванович выглянул в окошко со стороны жены, задрал голову кверху и увидал вывеску, гласящую: «Гостиница престолонаследника». – Гостиница! – радостно воскликнул он. – Войник не наврал! Можем выходить без опаски! Как бы какой-то тяжелый камень отвалил от сердца у Глафиры Семеновны, и она просияла, но все-таки, руководствуясь осторожностью, еще раз спросила: – Да верно ли, что гостиница? Ты хорошо ли разглядел вывеску? – Хорошо, хорошо. Да вот и сама можешь посмотреть. А войник между прочим уж позвонил в подъезд. Распахнулись широкие полотна ворот, заскрипев на ржавых петлях. Из ворот выходили баранья шапка в усах и с заспанными глазами, швейцар в фуражке с полинявшим золотым позументом, какой-то кудрявый малец в опанках (вроде наших лаптей, но из кожи), и все ринулись вытаскивать багаж из кареты. Глафира Семеновна уже не противилась, сама подавала им вещи и говорила мужу: – Но все-таки нужно допытаться, для чего очутился у нас на козлах полицейский солдат. Ведь без нужды он не поехал бы. – А вот войдем в гостиницу, там разузнаем от него, – отвечал Николай Иванович. – Я так думаю, что не для того ли, чтоб удостовериться в нашем месте жительства, где мы остановились. – А зачем им наше жительство? – Ах, Боже мой! А ветчина-то? А таможенный чиновник? – Дался тебе этот таможенный чиновник с ветчиной! Да и я-то дура была, поверив тебе, что нас везут в полицию за то, что я кусок ветчины в чиновника кинула! Уж если бы этот чиновник давеча обиделся, то сейчас бы он нас и заарестовал. – А вот посмотрим. Неизвестно еще, чем это все разыграется, – подмигнул жене Николай Иванович и, обратясь к швейцару, спросил: – Говорите по-русски? Комнату бы нам хорошую о двух кроватях? – Есте, есте… Алес вас нур инен гефелих, мейн герр! [23] – отвечал старик-швейцар. – Немец! – воскликнул Николай Иванович. – Боже мой! В славянском городе Белграде – и вдруг немец! – Срб, срб, господине. Заповедите… [24] 23 Всё, что вам угодно. 24 Приказывайте… Швейцар поклонился. Войник подскочил к нему и спросил: – Има ли добра соба? [25] – Есте, есте, – закивал швейцар. – Козма! Покажи. Дай, да видит господине, – обратился он к бараньей шапке с заспанными глазами и в усах. – Отлично говорит по-русски. Не понимаю, что ему вдруг вздумалось из себя немца разыгрывать! – пожал плечами Николай Иванович и вместе с женой отправился в подъезд, а затем вверх по каменной лестнице смотреть комнату. Лестница была холодная, серой окраски, неприветливая, уставленная чахлыми растениями, без ковра. На площадке стояли старинные английские часы в высоком и узком, красного дерева чехле. Освещено было скудно. 25 Есть ли хорошая комната? – Неужели это лучшая гостиница здесь? – спрашивала Глафира Семеновна у мужа. – Да кто ж их знает, милая! Брюнет в очках рекомендовал нам за лучшую. – Ну маленькая Вена! И это называется маленькая Вена! Пожалуй, здесь и поесть ничего не найдется? А я есть страсть как хочу. – Ну как не найтиться! Эй, шапка! Ресторан у вас есть? – Есте, есте, има, господине. Подскочил к шапке и войник, все еще сопровождавший супругов. – Има ли што готово да се еде? – в свою очередь спросил он шапку. – Има, има, все има… – был ответ. – Боже мой! Да этот злосчастный войник все еще здесь! – удивилась Глафира Семеновна. – Что ему нужно? Прогони его, пожалуйста, – обратилась она к мужу. – Эй, шапка! Послушай! Прогони ты, ради Бога, этого войника. Чего ему от нас нужно? – сказал Николай Иванович, указывая на полицейского солдата. Шапка смотрела на Николая Ивановича, но не понимала, что от нее требуют. Николай Иванович стал показывать жестами. Он загородил войнику дорогу в коридор и заговорил: – Провались ты! Уйди к черту! Не нужно нам тебя! Шапка! Гони его! Войник протянул руку пригоршней: – Интерес, господине… Бакшиш… – Какой такой бакшиш? Я тебе два раза уж давал бакшиш!.. – обозлился Николай Иванович. – Он хтыт от нас бакшиш, господине, – пояснила шапка, тыкая себя в грудь, и сказала войнику: – Иде на контора… Там господар… – Ну, с Богом… – поклонился войник супругам и неохотно стал спускаться вниз по лестнице, чтоб обратиться за бакшишом в контору, где сидит «господар», то есть хозяин гостиницы. – Глаша! Глаша! Теперь объяснилось, отчего войник приехал с нами на козлах, – сказал жене Николай Иванович. – Он приехал сюда, чтобы показать, что он нас рекомендовал в эту гостиницу, и сорвать с хозяина бакшиш, интерес, то есть известный процент. – Есте, есте, господине, – поддакнула шапка. – Ах вот в чем дело! Ну, теперь я понимаю. Это так… – проговорила Глафира Семеновна. – А давеча ты напугал. Стал уверять, что нас он в полицию везет. – Да почем же я знал, душечка!.. Мне так думалось. Они стояли в плохо освещенном широком коридоре. Баранья шапка распахнула им дверь в темную комнату. – Осам динары за дан… [26] – объявила шапка цену за комнату. IX Кудрявый, черномазый малец в опанках втащил в комнату две шестириковые свечки в подсвечниках – и комната слабо осветилась. Это была большая, о трех окнах, комната со стенами и потолком, раскрашенными по трафарету клеевой краской. На потолке виднелись цветы и пальмовые ветви, по стенам – серые розетки в белом фоне. У стен одна против другой стояли две кровати венского типа со спинками из листового железа, раскрашенными как подносы. Перины и подушки на кроватях были прикрыты пестрыми сербскими коврами. Мебель была тоже венская, легкая, с привязными жиденькими подушками к сиденью, на выкрашенном суриком полу лежал небольшой мохнатый ковер. В углу помещалась маленькая изразцовая печка. Показав комнату, баранья шапка спросила: 26 Восемь динаров за день… – Добре, господине? – Добре-то добре… – отвечал Николай Иванович, посмотрев по сторонам, – но уж очень темно. Нельзя ли нам лампу подать? Есть у вас лампа? – Есте, есте… Има, господине, – отвечала шапка. – Дакле с Богом, видетьемо се [27] , – поклонилась она и хотела уходить. – Стой, стой! – остановил шапку Николай Иванович. – Мы сейчас умоемся, да надо будет нам поесть и хорошенько чаю напиться, по-русски, знаешь, настоящим образом, на православный славянский манер, с самоваром. Понял? 27 Ну, с Богом, до свиданья. Баранья шапка слушала и хлопала глазами. – Не понял. Вот поди ж ты, кажись, уж настоящие славяне, а по-русски иное совсем не понимают, – сказал Николай Иванович жене. – Ясти, ясти… Аз ясти хощу… – начал он ломать язык, обратясь снова к шапке, раскрыл рот и показал туда пальцем. – Има, господине… – кивнула шапка. – Да что има-то? Карта есть? Принеси карту кушанья и вин! – Одна, господине… Упут… [28] – поклонилась шапка и исчезла. 28 Сейчас… Супруги начали приготовляться к умыванью, но только что Глафира Семеновна сняла с себя лиф и платье, как раздался сильный стук в дверь. – Кто там? Погоди! Карту потом подашь. Прежде дай помыться! – крикнул Николай Иванович, думая, что это баранья шапка с картой кушаний, и снял с себя пиджак. Стук повторился. – Говорят тебе, подожди! Не умрешь там. Николай Иванович снял рукавчики и стал намыливать себе руки. Стучать продолжали. – Врешь, врешь! Над тобой не каплет, – отвечал Николай Иванович и начал мыть лицо. Стук усиливался, и бормотали два голоса. – Вот неймется-то! Ну прислуга! Ломятся, да и шабаш! Николай Иванович наскоро смыл мыло с лица и приотворил дверь. В коридоре стоял извозчик, которому не заплатили еще денег за привоз с железнодорожной станции. Его привел носастый войник, который ехал на козлах. – Батюшки! Извозчику-то мы и забыли впопыхах заплатить деньги! – воскликнул Николай Иванович. – Но ты здесь, эфиопская морда, зачем? – обратился он к войнику. Бормотал что-то по-сербски извозчик, бормотал что-то и войник, но Николай Иванович ничего не понимал. – Сейчас. Дай мне только утереться-то. Видишь, я мокрый, – сказал он извозчику и показал полотенце. – Глаша! Чем я с извозчиком рассчитаюсь? У меня ни копейки сербских денег, – обратился он к жене, которая плескалась в чашке. – Да дай ему рубль, а он тебе сдачи сдаст. Неужто уж сербы-то нашего рубля не знают? Ведь братья-славяне, – отвечала Глафира Семеновна. Николай Иванович отерся полотенцем, достал рублевую бумажку и, подойдя к полуотворенной двери, сказал извозчику: – Братушка! Вот тебе наш русский рубль. У меня нет сербских денег. Возьмешь рубль? Извозчик посмотрел на протянутую ему рублевую бумажку и отмахнулся. – Айа, айа. Треба три динары [29] , – сказал он. – Фу ты леший! Да если у меня нет динаров! Ну разменяешь завтра на свои динары. Три динара… Я тебе больше даю. Я даю рубль. Твой динар – четвертак, а я тебе четыре четвертака даю! Бери уж без сдачи. Черт с тобой! Опять протянута рублевая бумажка, опять замахал руками извозчик, попятился и заговорил что-то по-сербски. – Не берет, черномазый, – отнесся Николай Иванович к жене. – Вот они братья-то славяне! Даже нашего русского рубля не знают. Спасали, спасали их, а они от русского рубля отказываются. Я не знаю, что теперь и делать? 29 Нет, нет. Надо три динара. – Да дай ему гульден. Авось возьмет. Ведь на станции австрийскими деньгами рассчитывался же, – сказала Глафира Семеновна, обтирая лицо, шею и руки полотенцем. – Да у меня и гульдена нет. В том-то и дело, что я на станции все австрийские деньги роздал. – У меня есть. Два гульдена осталось. Вот тебе. И Глафира Семеновна подала мужу новенький гульден. – Братушка! А гульден возьмешь? – спросил Николай Иванович извозчика, протягивая ему монету. Тот взял гульден и сказал: – Малко. Иошт треба. Се два с половина динары… – Мало ему. Нет ли у тебя хоть сколько-нибудь австрийской мелочи? – спросил Николай Иванович. Глафира Семеновна подала ему несколько никелевых австрийских монеток. Николай Иванович прибавил их к гульдену. – Захвалюем, господине, – поблагодарил извозчик, поклонившись, и тотчас же поделился деньгами с войником, передав ему мелочь. – Глаша! Вообрази! Почтенный носатый войник и с извозчика нашего сорвал халтуру! – воскликнул Николай Иванович. – Да что ты! Вот ярыга-то! Славянин ли уж он? Может быть, жид, – выразила сомнение супруга и стала со свечкой оглядывать постель. – Все чисто, – сказала она, заглядывая под ковер. – Мягкий тюфяк на пружинах и хорошее одеяло. Вскоре явился владелец бараньей шапки, на этот раз уже без шапки и переменив замасленный серый пиджак на черный. Он внес в комнату лампу, поставил ее на стол и положил около нее тетрадку, составляющую репертуар кушаний и вин ресторана, находящегося при гостинице престолонаследника. – А! и карточку принес, братушка! Ну, спасибо. Захвалюем… – произнес Николай Иванович, запомня часто слышимое им слово, и стал перелистывать книжку. Книжка была рукописная. Кушанья были в ней названы по-немецки, по-сербски, но написаны преплохим почерком. – Ну-с, будем читать. Не знаю только, разберем ли мы тут что-нибудь, – сказал он. – Да не стоит и разбирать, – отвечала Глафира Семеновна. – Все равно, кроме бифштекса, я есть ничего не буду. Бифштекс с картофелем и чаю… Чаю до смерти хочу. Просто умираю. – Не хочешь ли, может быть, предварительно квасу? – предложил Николай Иванович. – Квас уж наверное в славянской земле есть. – Пожалуй. Кисленького хорошо. Ужасная у меня после этого переполоха с полицейским солдатом жажда явилась… Знаешь, я не на шутку тогда испугалась. – Еще бы не испугаться! Я сам струсил. – Ну, да ты-то трус известный. Ты везде… Есть у вас квас? Славянский квас? – спросила Глафира Семеновна человека, принесшего карту. Тот выпучил глаза и не знал, что отвечать. – Квас, квас. Разве не знаешь, что такое квас? – повторил Николай Иванович. – Пить… Пити… – пояснил он. – Нийе… Не има… – отрицательно потряс головой слуга. – Странное дело! Славянские люди – и простого славянского напитка не имеют! – Тогда пусть подаст скорее чаю и два бифштекса, – сказала Глафира Семеновна. – Ну так вот… Скорей чаю и два бифштекса с картофелем, а остальное мы потом выберем, – обратился к слуге Николай Иванович. – Чай, надеюсь, есть? Чай. По-немецки – те… – Есте, есте… – кивнул слуга. – И бифштексы есть? – Има… Има… Есте. – Ну слава Богу! Так живо!.. Два бифштекса и чай. Да подать самовар! Два бифштекса. Два… Смотри не перепутай. И Николай Иванович показал удаляющемуся слуге два пальца. X – Ну, какие у них там есть кушанья? Прочти-ка… – спрашивала Глафира Семеновна мужа, вздевшего на нос пенсне и смотрящего в карточку. – Все разобрать трудно. Иное так написано, словно слон брюхом ползал, – отвечал тот. – Но вот сказано: супа… – Какой суп? – А кто ж его знает! Просто: супа. Конечно, уж у них особенных разносолов нет. Сейчас видно, что сербы народ неполированный. Хочешь, спросим супу? – Нет, я не стану есть. – Отчего? – Не стану. Кто их знает, что у них там намешано! Посмотри, что еще есть? – Риба… Но ведь рыбу ты не станешь кушать. – Само собой. – А я спрошу себе порцию рыбы. Только вот не знаю, какая это рыба. Такое слово, что натощак и не выговоришь. Крто… Не ведь что такое! – Постой… Нет ли какого-нибудь жаркого? – сказала Глафира Семеновна и сама подсела к мужу разбирать кушанья. – «Печене»… – прочел Николай Иванович. – Вот печенье есть. – Да ведь печенье это к чаю или на сладкое, – возразила Глафира Семеновна. – Погоди, погоди… Добился толку. Печене – по-ихнему жаркое и есть, потому вот видишь сбоку написано по-немецки: «братен». – Да, братен – жаркое. Но какое жаркое? – А вот сейчас давай разбирать вдвоем. Во-первых, «пиле», во-вторых, «просад». – А что это значит – «пиле»? [30] – Да кто ж их знает? Никогда я не воображал, что среди этих братьев-славян мы будем как в темном лесу. Разбери, что это такое – «пиле»? – Может быть, коза или галка. – Уж и галка! – Да кто ж их знает! Давай искать телятины. Как телятина по-ихнему? – Почем же мне-то знать. Погоди, погоди. Нашел знакомое блюдо: «кокош», сбоку по-немецки: «хун» – курица. Стало быть, «кокош» – курица. – Скорей же «кокош» – яйца… – возразила супруга. 30 Цыпленок. – Нет, яйца – «яе». Вот они в самом начале, а сбоку по-немецки: «ейер». – «Чурка», «зец»… [31] – читала Глафира Семеновна. – Не знаешь, что это значит? – Душенька, да ведь я столько же знаю по сербски, сколько и ты, – отвечал Николай Иванович. – Ищи ты телятину или телячьи котлеты. – Да ежели нет их. Стой! Еще знакомое блюдо нашел! «Овече мясо», – прочел Николай Иванович. – Это баранина. Хочешь баранины? – Бог с ней. Свечным салом будет пахнуть, – поморщилась Глафира Семеновна. – Нет, уж лучше яиц спроси. Самое безопасное! Наверное не ошибешься. 31 Индейка, кролик. – Стоило из-за этого рассматривать карточку! Показался слуга. Он внес два подноса. На каждом подносе стояло по чайной чашке, по блюдечку с сахаром, по маленькому мельхиоровому чайнику и по полулимону на тарелочке. – Что это? – воскликнул Николай Иванович, указывая на подносы. – Чай, господине, – отвечал слуга. – А где ж самовар? Давай самовар. Слуга выпучил глаза и не знал, что от него требуют. – Самовар! – повторил Николай Иванович. – Темашине… – прибавила Глафира Семеновна по-немецки. – А, темашине… Нема темашине… – покачал головой слуга. – Как нема! В славянской земле, в сербском городе Белграде, да чтоб не было самовара к чаю! – воскликнули в один голос супруги. – Не верю. – Нема… – стоял на своем слуга. – Ну так, стало быть, у вас здесь не славянская гостиница, а жидовская, – сказал Николай Иванович. – И очень мы жалеем, что попали к жидам. Глафира Семеновна сейчас открыла чайники, понюхала чай и воскликнула: – Николай! Вообрази, и чай-то не по-русски заварен, а по-английски, скипечен. Точь-в-точь такой, что нам в Париже в гостиницах подавали. Ну что ж это такое! Даже чаю напиться настоящим манером в славянском городе невозможно! Слуга стоял и смотрел совсем растерянно. – Кипяток есть? Вода горячая есть? – спрашивала у него Глафира Семеновна. – Понимаешь, горячая теплая вода. – Топла вода? Има… – поклонился слуга. – Ну так вот тебе чайник, и принеси сейчас его полный кипятком. – Глафира Семеновна подала ему свой дорожный металлический чайник. – Да тащи скорей сюда бифштексы! – прибавил Николай Иванович. Слуга кисло улыбнулся и сказал: – Нема бифштексы. – Как нема? Ах ты, разбойник! Да что же мы будем есть? Ясти-то что мы будем? – Нема, нема… – твердил слуга, разводя руками, и начал что-то доказывать супругам, скороговоркой бормоча по-сербски. – Не болтай, не болтай… Все равно ничего не понимаю! – махнул ему рукой Николай Иванович и спросил: – Что же у вас есть нам поесть? Ясти… Понимаешь, ясти! – Овече мясо има… – отвечал слуга. – Только? А кокош? Есть у тебя кокош жареный? Это по-нашему курица. Печене кокош? – Кокош? Нема кокош. – И кокош нема? Ну просад тогда. Вот тут стоит какой-то просад, – ткнул Николай Иванович пальцем в карту кушаний. – Просад? Нема просад, – отрицательно потряс головой слуга. – Да у вас, у чертей, ничего нет! Ловко. Рыба по крайней мере есть ли? – Нема риба. – Ну скажите на милость, и рыбы нет! Решительно ничего нет. Что же мы есть-то будем? – Из своей провизии разве что-нибудь поесть? – отвечала Глафира Семеновна. – Но ветчину я в таможне кинула. Впрочем, сыр есть и икра есть. Спроси, Николай, яиц и хлеба. Яйца уж наверное есть. Яиц и хлеба. Да хлеба-то побольше, – обратилась она к мужу. – Ах, вы несчастные, несчастные! – покачал головой Николай Иванович. – Вечер, господине, ночь, господине… – разводил руками слуга, ссылаясь на то, что теперь поздно. – Единаесты саат [32] , – прибавил он. – Ну, слушай, братушка. Яйца уж наверное у вас есть. Яе… – Яе? Има… Есте, есте. – Ну так принеси десяток яиц вкрутую или всмятку, как хочешь. Десять яе! И хлеба. Да побольше хлеба. Понимаешь, что такое хлеб? – Хлеб? Есте. 32 Одиннадцатый час. – Ну слава Богу. Да кипятку вот в этот чайник… И две порции овечьего мяса. – Овечье мясо? Есте. – И десяток яиц. Николай Иванович растопырил перед слугой все десять пальцев обеих рук и прибавил: «Только скорей». – Нет, какова славянская земелька! – воскликнул он. – В столичном городе Белграде, в лучшей гостинице не имеют самовара и в одиннадцать часов вечера из буфета уж ничего получить нельзя! Но супругов ждало еще большее разочарование. Вскоре слуга вернулся, и хотя принес, что от него требовали, но овечье мясо оказалось холодное, яйца были сырые, хлеб какой-то полубелый и черствый, а вместо кипятку в чайнике была только чуть теплая вода. Он начал пространно говорить что-то в свое оправдание, но Николай Иванович вспылил и выгнал его вон. – Делать нечего! Придется чайничать так, как в Париже чайничали! – вздохнула Глафира Семеновна вынула из саквояжа дорожный спиртовой таган, бутылку со спиртом и принялась кипятить воду в своем металлическом чайнике. В комнату вошла заспанная горничная с целой копной волос на голове, принялась стлать чистое белье на постели, остановилась и в удивлении стала смотреть на хозяйничанье Глафиры Семеновны. – Чего смотришь? Чего рот разинула? – сказала ей та. – У, дикая! – прибавила она и улыбнулась. XI Утром супруги Ивановы долго бы еще спали, но раздался стук в дверь. Глафира Семеновна проснулась первая и стала будить мужа. Тот не просыпался. Стук усиливался. – Николай! Кто-то стучит из коридора. Уж не случилось ли чего? Встань, пожалуйста, и посмотри, что такое… – крикнула она. – Может быть, пожар. При слове «пожар» Николай Иванович горохом скатился с постели и бросился к двери. – Кто там? Что надо? – кричал он. За дверью кто-то бормотал что-то по-сербски. Николай Иванович приотворил дверь и выглянул в коридор. Перед ним стоял вчерашний черномазый малец в опанках и подавал выставленные с вечера для чистки сапоги Николая Ивановича, а сзади мальца лежала маленькая вязанка коротеньких дубовых дров. – И из-за сапогов ты смеешь нас будить! – закричал на него Николай Иванович, схватив сапоги. – Благодари Бога, что я раздет и мне нельзя выскочить в коридор, а то я задал бы тебе, косматому, трепку! Черт! Не мог поставить вычищенные сапоги у дверей! Малец испуганно попятился, но, указывая на вязанку дров, продолжал бормотать. Слышались слова: «дрова», «студено». – Вон! – крикнул на него Николай Иванович и захлопнул дверь, щелкнув замком. – Вообрази, вчерашний черномазый малец принес сапоги и дрова и лезет к нам топить печь, – сказал он жене. – Смеет будить, каналья, когда его не просили! Глафира Семеновна потягивалась на постели. – Да порядки-то здесь, посмотрю я, как у нас в глухой провинции на постоялых дворах. Помнишь, в Тихвин на богомолье ездили и остановились на постоялом дворе? – В Тихвине на постоялом дворе нас хоть кормили отлично. Мы также приехали вечером и сейчас же нам дали жирных горячих щей к ужину и жареного поросенка с кашей, – отвечал Николай Иванович. – А здесь, в Белграде, вчера, кроме холодной баранины и сырых яиц, ничего не нашлось для нас. Там, в Тихвине, действительно подняли нас утром в шесть часов, но шумели постояльцы, а не прислуга. – Так-то оно так, но на самом деле уж пора и вставать. Десятый час, – проговорила Глафира Семеновна и стала одеваться. Одевался и Николай Иванович и говорил: – Придется уж по утрам кофей пить, как в немецких городах. Очевидно, о настоящем чае и здесь мечтать нечего. Самовара в славянской земле не знают! – негодовал он. – Ах черти! Надев сапоги и панталоны, он подошел к электрическому звонку, чтоб позвонить прислугу и приказать подать кофе с хлебом, и остановился перед надписью над звонком, сделанною по-сербски и по-немецки и гласящею, кого из прислуги сколькими звонками вызывать. – Ну-ка, будем начинать учиться по-сербски, – сказал он. – Есть рукописочка. Вот вчерашний черномазый слуга, не могший схлопотать нам даже бифштексов к ужину, по-сербски так же называется, как и по-немецки, – келнер. Разница только, что мягкого знака нет. А девушка – «медхен» по-немецки – по-сербски уж совсем иначе: «собарица». – Как? – спросила Глафира Семеновна. – Собарица. Запомни, Глаша. – Собарица, собарица… – повторила Глафира Семеновна. – Ну да я потом запишу. – А вот малец в опанках, что сейчас нас разбудил, называется покутарь. Запомни: покутарь… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу – двумя, а келнера – одним. «Едан путь»… «Ейн маль», по-немецки, а по-русски «один раз». Будем звонить келнера… И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз. – Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, – сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. – Ведь ты зовешь мужчину. – Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок. Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры. – Посмотри, посмотри, Глаша, живых птиц, привязанных за ноги, тащат! – крикнул Николай Иванович жене и прибавил: – Вот где обществу-то покровительства животным надо смотреть! – Ах варвары! – воскликнула Глафира Семеновна, подойдя к окну. – Да, по всему видно, что это серый, неполированный народ. Ну убей их, а потом и тащи. А то без нужды мучить птиц! Однако кельнер-то не показывается. Николай Иванович позвонил в третий раз. Явилась черноглазая горничная с копной волос на голове, та самая, что вчера стлала белье на постель. – Собарица? – спросил ее Николай Иванович. – Собарица, – кивнула та. – Што вам е по воли? Заповедите [33] . – Ужасно мне нравится это слово – собарица, – улыбнулся Николай Иванович жене. – Ну-ну-ну… – сморщила брови Глафира Семеновна – Прошу только на нее особенно не заглядываться. – Как тебе не стыдно, душечка! – пожал плечами Николай Иванович. – Знаю я, знаю вас! Помню историю в Париже, в гостинице. Это только у вас память коротка. 33 То есть: что вам угодно? Прикажите. – Мы, милая собарица, звали кельнера, а не вас, – обратился к горничной Николай Иванович. – Вот уж ты сейчас и «милая», и все… – поставила ему шпильку жена. – Да брось ты. Как тебе не стыдно! С прислугой нужно быть ласковым. – Однако ты не называл милым вчерашнего эфиопа! – Кафе нам треба, кафе. Два кафе. Скажите кельнеру, чтобы он принес нам два кафе с молоком. Кафе, молоко, масло, хлеб, – старался сколь можно понятливее отдать приказ Николай Иванович и спросил: – Поняли? – Кафе, млеко, масло, хлеб? Добре, господине, – поклонилась горничная и удалилась. – Сейчас мы напьемся кофею, оденемся и поедем осматривать город, – сказал Николай Иванович жене, которая, все еще надувши губы, стояла у окна и смотрела на улицу. – Да, но только надо будет послать из гостиницы за извозчиком, потому вот уж я сколько времени стою у окна и смотрю на улицу – на улице ни одного извозчика, – отвечала Глафира Семеновна. – Пошлем, пошлем. Сейчас вот я позвоню и велю послать. – Только уж, пожалуйста, не вызывайте этой собарицы! – Позволь… Да кто же ее вызывал? Она сама явилась. – На ловца и зверь бежит. А ты уж сейчас и улыбки всякие перед ней начал расточать, плотоядные какие-то глаза сделал. – Оставь, пожалуйста. Ах, Глаша, Глаша! Показался кельнер и принес кофе, молоко, хлеб и масло. Все это было прилично сервировано. – Ну вот, что на немецкий манер, то они здесь отлично подают, – проговорил Николай Иванович, усаживаясь за стол. – Вот что, милый мужчина, – обратился он к кельнеру. – Нам нужно извозчика, экипаж, чтобы ехать. Так вот приведите. – Экипаже? Има, има, господине! – И кельнер заговорил что-то по-сербски. – Ну довольно, довольно… Понял – и уходи! – махнул ему Николай Иванович. Через час Николай Иванович и разряженная Глафира Семеновна сходили по лестнице в подъезд, у которого их ждал экипаж. XII – Помози Бог! – раскланялся швейцар с постояльцами. – Добро ютро! – робко произнес малец в опанках, который был в подъезде около швейцара. Затем швейцар попросил у Николая Ивановича на немецком языке дать ему визитную карточку, дабы с нее выставить его фамилию на доске с именами постояльцев. Николай Иванович дал. – Никола Иванович Иванов, – прочел вслух швейцар и спросил: – Экселенц? [34] – Какое! – махнул рукой Николай Иванович. – Простой русский человек. – Эфенди? – допытывался швейцар. – Официр? С Петроград? – Ну, пусть буду эфенди с Петроград. Экипаж, который ждал супругов у подъезда, был та же самая карета, в которой они приехали в гостиницу со станции, на козлах сидела та же баранья шапка в длинных усах, которая вчера так долго спорила с Николаем Ивановичем, не принимая русского рубля. Увидав карету и возницу, супруги замахали руками и не хотели в нее садиться. 34 Превосходительство? – Нет-нет! Что это за экипаж! Неужто вы не могли лучше-то нам припасти! – закричал Николай Иванович, обращаясь к швейцару. – И наконец, нам нужно фаэтон, а не карету. Мы едем смотреть город. Что мы увидим из кареты? Приведи другой экипаж. – Нема другой. – Как – нема? Нам нужен открытый экипаж, фаэтон. – Будет фаэтон, – сказал возница, слыша разговор, соскочил с козел и стал превращать карету в фаэтон, так как она изображала из себя ландо, в нескольких местах связанное по шарнирам веревками. Он вынул нож, перерезал веревки и стал откидывать верх. – Добре буде. Изволите сести, – сказал он наконец, сделав экипаж открытым. Супруги посмотрели направо и налево по улице, экипажа другого не было, и пришлось садиться в этот. Экипаж помчался, дребезжа гайками и стеклами. – Куда возити? – обратился к супругам извозчик. – Семо и овамо, – отвечал Николай Иванович, припоминая старославянские слова и приспособляясь к местному языку. – Смотреть град… Град ваш видити… улицы, дворец. – Град позити? Добре, господине. Проехали одну улицу, другую – пусто. Кой-где виднеется пешеход, редко два. Женщин еще того меньше. Прошел офицер в серо-синем пальто и такой же шапочке-скуфейке, гремя кавалерийской саблей, – совсем австриец, и даже монокль в глазу на излюбленный австрийский кавалерийский манер. Он посмотрел на Глафиру Семеновну и улыбнулся. – Чего он зубы скалит? – спросила та мужа. – Душечка, у тебя уж крылья очень велики на новой шляпке – вот он, должно быть… – Да ведь это последний фасон из Вены. – Все-таки велики. Ты знаешь, в карету ты и не влезла в этой шляпке. Ведь каланча какая-то с крыльями и флагами у тебя на голове. – Выдумайте еще что-нибудь! Въехали в улицу с магазинами в домах. На окнах – материи, ковры, шляпки, мужские шляпы и готовое платье, но ни входящих, ни выходящих из лавок не видать. Прошла через улицу баба, совсем наша русская баба в ситцевом платке на голове и в ситцевом кубовом платье. Она несла на плече палку, а на концах палки были глиняные кувшины с узкими горлами, привязанные на веревках. Прошел взвод солдат, попался один-единственный экипаж, еще более убогий, чем тот, в котором сидели супруги. – Вот тебе и маленькая Вена! Очень похожа! – иронически восклицала Глафира Семеновна. – Где же наконец дамы-то? Мы еще не видели ни одной порядочной дамы. – А вон наверху в окне дама подол у юбки вытряхает, – указал Николай Иванович. Действительно, во втором этаже выбеленного известкой каменного дома стояла у окна, очевидно, «собарица» и вытрясала выставленный на улицу пыльный подол женского платья. Немного подальше другая такая же «собарица» вывешивала за окно детский тюфяк с большим мокрым пятном посредине. Выехали на бульвар. Стали попадаться дома с лепной отделкой и выкрашенные не в одну только белую краску. Здания стали выше. Прошмыгнул вагон электрической конки, но наполовину пустой. – Какая это улица? Как она называется? – спросил Николай Иванович у извозчика. – Княже Михаила, а тамо Теразия улица… – отвечал извозчик, указывая на продолжение улицы. Улица эта со своими зданиями действительно смахивала немножко на Вену в миниатюре, если не обращать внимания на малолюдность, и Глафира Семеновна сказала: – Вот эту-то местность, должно быть, наш сербский брюнет и называл маленькой Веной. Показалась площадь с большим зданием. – Университет, – указал извозчик. Ехали далее. Показалось двухэтажное красивое здание с тремя куполами, стояли будки и ходили часовые. – Кралев конак, – отрекомендовал опять извозчик. – Конак – это дворец! Королевский дворец, – пояснил жене Николай Иванович и спросил возницу: – Здесь и живет король? – Не… Овзде краль [35] . Малы конак, – указал он на другое здание, рядом. 35 Здесь: король. – Вот видишь, у них два дворца – большой и малый. Король живет в малом, – сказал Николай Иванович и указал на следующее здание, спросив возницу: – А это что? – Кролевско министерство, – был ответ. – Дама, дама идет! Даже две дамы! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на идущих им навстречу дам. – Ну, вот посмотри на них. Разве у них перья на шляпках ниже моих? – спросила она. – Да, тоже двухэтажные, но у тебя все-таки выше. У тебя какой-то мезонин еще сверху. – Дурак, – обиделась Глафира Семеновна. – Не понимаешь женских мод. Слушайте, извозчик, свезите нас теперь посмотреть Дунай. Понимаете: река Дунай. Так по-вашему она зовется, что ли? – обратилась она к вознице. – Есте, есте. Найприе треба твердыня пазити [36] , – отвечал тот. – Ну, твердыню так твердыню, – сказал Николай Иванович, поняв, что «твердыня» – крепость, и прибавил: – Слова-то у них… Только вдуматься надо – и сейчас поймешь… Возница погнал лошадей. Экипаж понесся в гору и опять стал спускаться. Стали попадаться совсем развалившиеся домишки, иногда просто мазанки. У некоторых домишек прямо не хватало сбоку одной стены, то там, то сям попадались заколоченные досками окна. В более сносных домишках были кофейни с вывесками, гласящими: «Кафана». Над дверями висели колбасы, попадались цирульни, в отворенные двери которых были видны цирульники, бреющие подбородки черноусых субъектов. Народу стало попадаться по пути больше, но все это был простой народ в опанках и бараньих шапках, бабы в ситцевых платках. То там, то сям мелькали лавчонки ремесленников, тут же, на порогах своих лавчонок, занимающихся своим ремеслом. Вот на ржавой вывеске изображены ножницы и надпись «Терзия» (т. е. портной), а на пороге сидит портной и ковыряет иглой какую-то материю. Далее слесарь подпиливает какой-то крюк. 36 Прежде следует крепость смотреть. – Стари турски град, – отрекомендовал возница местность. – Старый турецкий город, – пояснил Николай Иванович жене. – Понимаю, понимаю. Неужто уж ты думаешь, что я меньше твоего понимаю по-сербски, – отвечала та, сморщила нос и прибавила: – А только и вонища же здесь! Действительно, на улице была грязь непролазная и благоухала как помойная яма. XIII – Има мнози турки здесь? – спрашивал Николай Иванович возницу, ломая язык и думая, что он говорит по-сербски. – Мало, господине. Свагдзе [37] србски народ. Стари туркски град. – Теперь мало турок. Это старый турецкий город, – опять пояснил жене Николай Иванович. – Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, – отвечала та. – Вот еще какой профессор сербского языка выискался! Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусору. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки. 37 Везде. – Сава… Дунай… – указал возница на впадающую в Дунай Саву. – «На Саву, на Драву, на синий Дунай», – сказал Николай Иванович и прибавил: – Это в какой-то песне поется. – Кажется, ты сам сочинил эту песню, – усумнилась Глафира Семеновна. – Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась? – В географии учил. На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них по случаю ранней еще весны заметно не было. Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание. – Госпиталь, – пояснил возница. – Ключ, кладенац [38] , – указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице. Проехали еще. Стояла часовня. – Русьица црква… – сказал опять возница. – Как русская? – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть? Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова. На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указал, назвав ее. 38 Колодец. – Так она и называется – Небойся? – спросил Николай Иванович. – Есте, господине. – Отчего так называется? Почему? Зачем? Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила: – Профессор сербского языка, все понял? – Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне. Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю. – Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане. – Братушка! В меняльную лавку! – крикнул Николай Иванович вознице. – Понял? Тот молчал. – К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги – сербски деньги. В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице. – Вексельбуде… – пояснила Глафира Семеновна по-немецки. – А пара… Новце… [39] Сараф… [40] Добре, добре, господине, – догадался возница и погнал лошадей. Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья. 39 Деньги… 40 Меняла… – Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай. Иванович. Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась: – Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице. Наконец возница остановился около лавки с вывеской «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван» (т. е. «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями. – Сафар, сафар! – твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. – Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить. Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет, черный, как жук, бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах. – Молим вас менять русски деньги, – начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку. – Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, – отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. – У вас что: сторублевого бумажка? – Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! – воскликнула Глафира Семеновна. – А то здесь так трудно, так трудно с русским языком. – Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… – поклонился меняла. – Даже и по-армянски… – Ну, нам и одного русского довольно, – перебил его Николай Иванович. – Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривке! – крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. – Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевого бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, – указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. – Вот, Ривке, наши русского соотечественники из Одесса. – Нет, мы из Петербурга, – сказала Глафира Семеновна. – Из Петербурга? О, еще того лучше! Ривка поклонилась, как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья. – Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? – спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник. – О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, – отвечал меняла, улыбаясь. – В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Букарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому. – Теперь в Петербурге очень холодно? – задала вопрос Ривка. – Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, – отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку. XIV – Вам что же, серебром выдать, золотом или банковыми билетами? – спросил меняла, любуясь на новую сторублевую бумажку. Николай Иванович замялся. – Да куда же все серебром-то? Это уж очень много будет. У меня и в кошелек не влезет, – отвечал он. – Дайте золотом, серебром и билетами. – А по скольку? Здесь, в Белграде, курс разный! На золото один, на серебро другой, на кредитного билеты третий. Золотом дают сегодня за сто рублей 263 1 / 2 динара, серебром 266, а билетами 270. – Бери билетами и серебром. Ведь это же выгоднее, – сказала мужу Глафира Семеновна и спросила менялу: – А билеты везде берут? – Везде, везде, мадам. Как в России ваши кредитные билеты везде ходят отлично, так точно здесь билеты сербского банка. Разумеется, вам и билетами выгоднее платить. Я вам дам так: на десять рублей серебром, а на девяносто билетами, – обратился меняла к Николаю Ивановичу. – И так как вы мой соотечественник, то и серебро и билеты буду считать по 270 динаров за сто. Это я делаю для того, что люблю русских. – Ну давайте. – Едан, два, три… – начал отсчитывать меняла, звеня серебряными динарами. – Седам, осам, девет… Еданаест, дванаест… тринаест… двадесять, двадесять и едан, двадесять и два… Тут вот есть с маленького дырочки, но в Сербии и с дырочки серебряные динары ходят, – сказал он и, отсчитав серебро, полез в ящик прилавка за билетами. Вскоре сербские деньги были отсчитаны. Меняла дал на два динара и цинковых разменных монет по двадцати, десяти и пяти пара, объяснив, что в динаре содержится сто пара. – Как во Франции во франке сто сантимов, – сказала Глафира Семеновна. – Понимаем. – Да ведь динар тот же франк, но только сербский. Здесь французскова система, – кивнул меняла. – А теперь, если вы любитель старинных монет, не желаете ли вы купить у меня самаво редкова монет от Бизанц?.. – обратился он к Николаю Ивановичу. – Есть от император Теодосий, есть от Константин. – Нет-нет. На кой они мне шут! – Для своего русского соотечественник я дешево бы продал. – Бог с ними. Прощайте. Поедем, Глафира Семеновна, – стал звать жену Николай Иванович. – Постойте трошечки, ваше превосходительство, – удержал его еврей. – Тогда часы английскова с музыкой не хотите ли купить? – Не надо. Ничего не надо, – махнул рукой Николай Иванович. – А то самый древний кадильница есть от Бизанцский царства? – Нет-нет. Не затем приехали. – Да вы посмотрите прежде. Такова кадильница в парижском музеум нет! И еврей-меняла вытащил из-под прилавка какую-то решетчатую серебряную чашку с крышкой и с изображением на ней креста. – Спасибо, спасибо. Мы приехали не покупать, а погулять. Пойдем, Глаша! Николай Иванович направился к двери. – Но вы посмотрите хоть, каково у меня перстень есть с большого аметист от царь Палеолог, – загородил ему дорогу еврей-меняла. – Спасибо, спасибо. Мы путешественники, а не собиратели редкостей. – Тогда, может быть, для мадам сшить чего не надо ли? Моево жена – портниха и по последнево парижскаво мода шьет. Ривке! Да что же ты стоишь! Покажи благороднова даме своя работа, – крикнул еврей-меняла на свою жену. Та бросилась было в комнату за лавкой, но Глафира Семеновна крикнула ей: – Не трудитесь показывать! Я все наряды в Вене для себя закупила. Супруги вышли на улицу к экипажу. Еврей-меняла выскочил за ними, усадил их в экипаж и стал расспрашивать о чем-то возницу по-сербски. – Трогай! – крикнул Николай Иванович вознице. – Айда! Лошади помчались. Еврей-меняла покачал головой и крикнул: – Ай, какова вы экономный генерал! При слове «генерал» Николай Иванович самодовольно улыбнулся. – Вот неотвязчивый-то жидюга! – сказал он жене. – А удивительное дело, Глаша, что за границей меня многие за генерала принимают. Должно быть, моя физиономия… – Брось… – махнула ему рукой Глафира Семеновна. – Ты видишь, что еврей тебе льстит, в душу влезает, а ты уж сейчас и за настоящую монету принимаешь. Ну, однако, я есть хочу. Надо отыскать какой-нибудь ресторан, – переменила она разговор. – Да и у меня в животе словно кто на контрабасе играет, – отвечал супруг и приказал вознице: – Братушка! Теперь вези нас в ресторан. Но чтобы добре ресторан, самый добре… Понимаешь? – Есте, есте, господине. Добре гостионица треба, – отвечал возница, погоняя лошадей. Проехав две улицы, Глафира Семеновна увидала еще двух нарядно одетых дам и девочку и раскритиковала их накидки, будто бы уж старомодные. Наконец возница завернул за угол и остановил лошадей около белого каменного дома. – Эво гостионица… – сказал он. В окнах нижнего этажа виднелись сидевшие за столами усатые и бородатые мужчины. – Смотри, братушка, добре ли этот ресторан? – проговорил Николай Иванович вознице. – Наиболий [41] ресторан, господине. Излазти. Супруги вышли из экипажа и вошли в ресторан. Ресторан представлял из себя большую комнату со стойкой, за которой стоял совсем белокурый человек с реденькой бородкой и представлял из себя резкий контраст с сидящими за столиками смуглыми и черноволосыми, как вороново крыло, мужчинами. На стойке стояли две запыленные искусственные пальмы в горшках, а среди них помещалась группа бутылок, лежали на тарелках оливки и копченая рыба, а также стоял пивной бочонок на подставках, окруженный пивными стаканами. Накурено было до невозможности. В стороне помещался французский бильярд без луз, и два человека, один коротенький, в гороховом пиджаке, а другой длинный, в сером пиджаке, играли на нем карамбольную партию. Мужчины за столиками больше пили пиво или сидели за маленькими чашками кофе, чем ели. За двумя столами играли в карты. 41 Лучший. – Да это портерная какая-то, – сказала Глафира Семеновна и остановилась, не зная, идти ли дальше, но к супругам подскочил белокурый человек, выскочивший из-за стойки, и заговорил по-немецки: – Битте, мадам, битте, мейн герр… [42] – Дас ист ресторан? – спросила Глафира Семеновна. – О, я, мадам, о, я… Битте… – Ессен-то гут здесь? [43] – в свою очередь задал вопрос Николай Иванович, мешая русские и немецкие слова. 42 Пожалуйста, мадам, пожалуйста, мой господин. 43 Еда-то хорошая здесь? – Аллес вас нур инен гефелиг… [44] И белокурый человек стал усаживать супругов за столик. – Митаг [45] -то есть у вас? Хабензи? – сказал белокурому человеку Николай Иванович. – Нет, нет. Не стану я есть митаг, – перебила его Глафира Семеновна и отдала приказ: – Бульон и бифштек… – О, я, мадам, – поклонился блондин. – Ну, а я съем чего-нибудь эдакого сербского, посербистее, – проговорил Николай Иванович. – Надо же сербскую кухню попробовать. Гебензи [46] карте. 44 Всё, что вам угодно. 45 Обед. 46 Дайте. Блондин придвинул ему карту и отошел к себе за стойку, приставив к супругам черномазого слугу в светлом запятнанном пиджаке и в зеленом коленкоровом переднике. Николай Иванович стал рассматривать карточку, как вдруг над его ухом раздался возглас: – Сретьян дан! [47] Велику радость има видеть вас, господине и мадам. Перед супругами стоял брюнет в очках, сосед их по вагону, и улыбался, скаля белые зубы. XV 47 Добрый день! Супруги приветствовали в свою очередь брюнета в очках. Он подсел к их столику и начал расспрашивать, довольны ли они Белградом, гостиницей, где остановились. – Ничего, – отвечал Николай Иванович. – На наш Ярославль ваш Белград смахивает, только там все-таки оживленнее на улицах. – На Ярославль? Гм, гм… – как бы обиделся брюнет и поправил золотые очки на глазах. – Да-да, – подхватила Глафира Семеновна. – А вы нам сказали, что Белград – маленькая Вена. Вот уж на Вену-то нисколько не похож. Скажите, и отчего так мало публики на улицах? Чистой публики… В особенности дам, – спросила она брюнета. – Мало публикум? О, это простой день. Данаске петок [48] , а молим вас посмотреть, сколько публикум в праздник, в неджеля! [49] – Но дам, дам отчего на улицах совсем не видать – вот что нас удивляет, – сказал Николай Иванович. – О, наши дамы… Как это по-русски? Наши дамы – добри хозяйки. Наши дамы с свои дети… – рассказывал брюнет, мешая русские и сербские слова и ломая последние умышленно, будто бы для удобопонятности. 48 Сегодня пятница. 49 В воскресенье. То же делал и Николай Иванович. – Однако, что же я обедать-то себе не закажу! – спохватился он. – Вот что, господин брат-славянин, – обратился он к брюнету в очках. – Молим вас, скажите, какое бы мне сербское кушанье себе заказать? Только такое, чтобы оно было самое сербское. – Србски? Есте, есте. Это листья от грозде с фарш от овечье мясо и соус от лук. – Это значит: виноградные листья с бараньим фаршем. Грозде – виноград. – Есте, есте. Се… – указал брюнет на кушанье, значащееся в карте. – Добре, добре… Так вот мы и закажем. Кельнер! Два бульон, два бифштекс и одну порцию вот этого сербского добра. Тащи! – отдал Николай Иванович приказ стоявшему около него слуге в зеленом переднике и тотчас же ринувшемуся исполнять требуемое. – А вино? Есте какое-нибудь сербское вино? – спросил он брюнета в очках. – Есте, есте. Неготинско чермно вино. – Неготинско? Ладно. Это самый лучший сербско вино? – Есте, есте. Наиболий вино, добро вино. – Кельнер! Бутылку неготинского! – приказал Николай Иванович другому слуге. Появилось вино, появился бульон. Николай Иванович налил вина в три стакана, чокнулся со стаканом брюнета, отпил из своего стакана и поморщился. – Отчего это такой чернильный вкус? Словно чернила, – спросил он брюнета и стал смотреть вино на свет. – И такое же темное, как чернила. Брюнет не понял вопроса и отвечал, смакуя вино: – Добро чермно вино! Добро… Наиболий вино. – Ну, не скажу. По-нашему, это скуловорот, а не вино. – Како? – Скуловорот. А как это по-вашему, по-сербски, – не умею перевести. Морщилась и Глафира Семеновна, скушавши две ложки бульона. – Ну и бульон тоже стоит вина! – сказала она. – Сальный какой-то… будто тоже из овечьего мяса сварен. – Есте, есте. С овечье месо, – кивнул брюнет. – Да что вы! Кто же из баранины бульон варит! То-то я чувствую, что свечным салом пахнет, – сказала Глафира Семеновна и отодвинула от себя бульон. – Скажите, неужели это самый лучший ресторан? Мы просили извозчика привезти нас в самый лучший, – спросила она брюнета. – Добре этот ресторан? – Наиболий немский ресторан, – кивнул брюнет. – Немецкий, а такой плохой, – пожала плечами Глафира Семеновна. – Так какая же это маленькая Вена! Разве в Вене так кормят! – Ну, на безрыбье и рак рыба, – ободрял жену Николай Иванович, съевший всю свою порцию бульона. – И из овечьего мяса бульон для разнообразия поесть недурно. Приедем в Петербург, так будем рассказывать, что ели в Сербии бульон из овечьего мяса. И он придвинул к себе порцию бифштекса. Придвинула и Глафира Семеновна, отрезала кусочек и понюхала. – Деревянным маслом что-то припахивает, – сказала она и, положив в рот кусочек, стала жевать. – Положительно деревянное масло. – И я слышу, – отозвался Николай Иванович, уничтоживший уже половину бифштекса. – Но это ничего. В Неаполе ведь мы заведомо ели же бифштексы на прованском масле. – Так то на прованском, а это на деревянном. Глафира Семеновна отодвинула от себя бифштекс. – Брат-славянин! Оливковое это масло? Елей? Из оливок елей? – спросил Николай Иванович брюнета. – Олива, олива… Есте… – отвечал тот. – Ну вот видишь… Кушай… Ведь и деревянное масло из оливок, только похуже сорт. Кушай… Это не вредно. – Сам жри, а я не могу… – отчеканила жена и стала кушать белый хлеб, запивая его глоточками неготинского вина. – Завезли в такое государство, где можно с голоду помереть, – прибавила она и приказала подать себе кофе со сливками. Николай Иванович между тем ел поданный ему бараний фарш в виноградных листьях, жевал, морщился и силился проглотить. – И охота тебе всякую дрянь есть! – сказала ему Глафира Семеновна. – Нет, оно не совсем дрянь, а только уж очень перечно. Весь рот спалило. Очень уж что-нибудь туда ядовитое намешано. Он проглотил наконец кусок и вытаращил глаза, открыв рот. – Добре? – спрашивал его брюнет, улыбаясь. – Добре-то добре, только уж очень пронзительно. Что здесь имо, брат-славянин? – спросил Николай Иванович, указывая на колобок, завернутый в виноградный лист, оставшийся на тарелке. – Бибер [50] , паприка… Добры бибер… Второго колобка Николай Иванович уже не стал есть и тоже спросил себе чашку кофе. – Ну, все-таки настоящего сербского блюда попробовал, хотя и опалил себе рот, – сказал он себе в утешение. – Зато уж самая что ни на есть славянская еда! За питьем кофе супруга стала расспрашивать брюнета в очках, есть ли в Белграде какие-нибудь увеселения, но оказалось, что никаких. Театр имеется, но труппа в нем играет только зимой наездом. Есть концертный зал, но концертов ни сегодня, ни завтра в нем нет. Есть какой-то кафешантан, но брюнет, назвав его, тотчас же предупредил, что дамы туда не ходят. 50 Перец. – Так что же мы здесь делать-то будем? – сказала Глафира Семеновна. – Знаешь что, Николай? Расплачивайся за прекрасную еду, поедем сейчас посмотреть две-три здешние церкви, и если можно сегодня вечером, то сегодня же и покатим дальше. – Да, пожалуй… – согласился муж. – Меня и самого этот Белград что-то не особенно интересует. Пустынный город. Теперь в Софию. К другим братушкам. – Поедем, поедем… Здесь с голоду помрешь. Нельзя же только одним кофеем с булками питаться. Авось у болгар в Софии лучше и сытнее. А здесь только одно овечье мясо. Помешались на овечьем мясе. Супруги начали расспрашивать брюнета, когда отходит поезд в Софию. Оказалось, что поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь, проходит только один раз в день через Белград, именно в те вечерние часы, когда супруги вчера сюда приехали. – Тогда сегодня вечером и уедем! – еще раз подтвердила Глафира Семеновна и до того обрадовалась, что она сегодня уедет из Белграда, что даже просияла. – А теперь возьми мне, Николай, пяток апельсинов, – указала она на апельсины на буфете. – Будем ездить по городу, так я съем парочку в экипаже. Не перед кем тут церемониться на улице. Дайте сюда апельсинов! – крикнула она слуге по-русски. – Портогало! – перевел слуге брюнет. – Портогало – апельсины-то по-сербски. Надо запомнить. Ты запиши, Глаша, – сказал Николай Иванович и стал рассчитываться с слугой, подавшим тарелку с апельсинами, за все съеденное и выпитое. XVI Было под вечер. Осмотрев немногочисленные храмы Белграда и не найдя в них ни особенных древностей, ни великолепия, присущего даже некоторым русским богатым сельским церквам, супруги Ивановы возвратились к себе в гостиницу, но лишь только стали подниматься по лестнице домой, как на площадке столкнулись с евреем-менялой. На двух имеющихся на площадке стульях меняла расположился с каким-то линючим тряпьем и, вытащив из кучи что-то рыжевато-красное, потряс им перед Николаем Ивановичем и воскликнул: – Самаво древняго жилетка от самого древняго сербский царь! От девятой столетий! Купите, ваше превосходительство! – Ничего нам не надо! Ничего. Пропустите, пожалуйста! – оттолкнул его тот, проходя в коридор гостиницы, но еврей бежал за ним сзади, совал Глафире Семеновне в руки кинжал в бархатных ножнах и предлагал: – Купите, мадам, супругу для кабинет! Дамаскова сталь, ятаган от янычар. Янычарского кинжал – и всего только сорок динаров бумажками. – Зачем нам такая дрянь? Этой дряни у нас и в Петербурге на толкучке много, – сказала Глафира Семеновна, сторонясь от еврея, и вошла в отворенную мужем дверь своего номера. – Вот неотвязчивый-то! Сюда прилез, – прибавила она. А еврей кричал из-за двери: – Таково янычарсково кинжал в Петербурге на толкучке? Пхе… Приедут господа англичане – мне сто динаров дадут, но я хотел услужить для хорошего русского соотечественник. Мадам! хотите самова лучшего турчанский головной убор? Супруги ничего не отвечали, и еврей умолк. – Как он мог узнать, где мы остановились? – удивлялся Николай Иванович. – Ведь мы не говорили ему своего адреса. – A у извозчика. Помнишь, он вышел нас провожать на улицу и стал что-то по-сербски расспрашивать извозчика, – отвечала Глафира Семеновна. – Ну, надо укладываться, – сказала она, снимая с себя пальто и шляпку. – И для кого я наряжалась сегодня, спрашивается? Кто меня видел? Нет, я от братьев-славян уезжаю с радостью. Совсем я разочарована в них. Ни сами они не интересны, и ничего интересного у них нет. – А вот болгары, может быть, будут интереснее сербов. Ведь, в сущности, настоящие-то нам братья те, а не эти. Эти больше как-то к немцам льнут. Почти все они знают немецкий язык, мебель и постели у них на венский немецкий манер, – указал Николай Иванович на обстановку в комнате. – И даже давишний самый лучший их ресторан – немецкий. Ведь белобрысый-то давишний буфетчик, что за стойкой стоял, немец. Нет, я уверен, что болгары будут совсем на другой покрой. – Ну, прощай, Белград! Глафира Семеновна сняла с себя шелковое платье и принялась его укладывать в дорожный сундук. Николай Иванович, помня наставление звонить три раза, чтобы вызвать кельнера и потребовать от него счет, позвонил три раза, но явилась косматая «собарица». – А где же кельнер ваш? Я три раза звонил, – спросил он. – Ну да все равно. Счет нам, умница, мы уезжаем часа через два. «Собарица» таращила глаза и не понимала. – Счет, счет… – повторил Николай Иванович, показывая на ладони, как пишут. – Счет за соба [51] , за еду, за чай, за кофе… Поняла? – А! Мастило и перо! Добре, господине, – кивнула она, убегая за дверь, и через минуту явилась с чернильницей и пером. – Да разве я у тебя это спрашивал? Ступай вон! – крикнул Николай Иванович на «сабарицу» и отправился вниз к швейцару за счетом. 51 За комнату. Через несколько времени он явился, потрясая листиком бумажки. – Рачун – вот как счет называется по-сербски, – проговорил он, показывая жене. – Вот тут напечатано. – Ну что, сильно ограбили? – спросила жена. – Нет, ничего. За свечи и лампу два динара поставили, за вчерашнюю еду и чай восемь динаров, а за прислугу и постели ничего не поставили. – Еще бы за эдакую прислугу да что-нибудь ставить! – Но зато за отопление целый динар поставлен. – Как за отопление? Мы даже и не топили. – А давеча утром-то малец в опанках связку дров притащил – вот за это и поставлено. «Ложенье» по-ихнему. Тут в счете по-сербски и по-немецки. «Хицунг» – «ложенье». Ну да черт с ними! Только бы поскорее выбраться отсюда. Я через час заказал карету. Поедем на железную дорогу пораньше и поужинаем там в буфете. Авось хоть в железнодорожном-то буфете нас получше покормят! Поезд, отправляющийся в Софию и Константинополь, приходил в Белград в девять часов с половиной, а супруги в семь часов уезжали уж на железную дорогу. Вытаскивать в карету их багаж явился весь штат гостиничной прислуги и, что удивительно, даже тот «кельнер», которого Николай Иванович не мог к себе дозвониться, суетился на этот раз больше всех. Он оттолкнул «собарицу» от Глафиры Семеновны, стал ей надевать калоши, вырвал из рук у Николая Ивановича трость и зонтик и потащил их с лестницы. Карета была та же, что вчера и сегодня днем, на козлах сидел тот же длинноусый возница в бараньей шапке. Прислуга от усердия буквально впихивала супругов в карету. Наконец все протянули руки пригоршнями и стали просить бакшиш. Виднелись с протянутыми руками лица, совершенно незнакомые супругам. Николай Иванович, наменявший уже в дорогу никелевых монеток по десяти пара, стал раздавать по три, четыре монетки в руку, а швейцару сунул динар, за что тот наградил его «превосходительством», сказав: – Захвалюем, екселенц! – Гайда! – крикнул вознице кельнер, когда раздача кончилась, и лошади помчались. Карета ехала по знакомым со вчерашнего дня улицам. Было всего только семь часов, а уж магазины и лавки были все заперты. В окнах обывательских домов была почти повсюду темнота, и только открытые кафаны (т. е. кофейни) светились огнями. Вот и станция железной дороги. Карета остановилась. Дверцу ее отворили, и перед супругами предстал носатый полицейский войник, сопровождавший их вчера на козлах от станции до гостиницы. – Помози Бог! – приветствовал он их, улыбаясь, и протянул в карету руки за багажом. XVII Полицейский войник перетащил весь ручной багаж супругов Ивановых из кареты, и супруги в ожидании поезда расположились в станционном буфете за одним из столиков. Помещение буфета было очень приличное, на европейский манер, отделанное по стенам резным дубом. На стойке были выставлены закуски, состоявшие из консервов в жестянках, сыр, ветчина; но в горячих блюдах, когда супруги захотели поужинать, оказался тот же недостаток, что и вчера в гостинице престолонаследника. Кельнер в горохового цвета пиджаке и в гарусном шарфе на шее представил карту с длиннейшим перечнем кушаний, но из горячего можно было получить только овечье мясо с рисом да сосиски, чем и пришлось воспользоваться. Овечье мясо, впрочем, было неподогретое, свежеизжаренное и в меру приправлено чесноком. Железнодорожный буфет был почти пуст, пока супруги ужинали. Только за одним еще столиком сидели два бородача и усач и пили пиво. Усач был хозяин буфета. Он оказался сносно говорящим по-русски и, когда супруги Ивановы поужинали, подошел к ним и справился, куда они едут. – Ах, вы говорите по-русски? – обрадовался Николай Иванович. – В Софию, в Софию мы едем. Посмотрели сербов, а вот теперь едем болгар посмотреть. – Если вы едете до Софья, – сказал буфетчик, – то на статион вы никакой кушанья не получите, а потому молимо взять с собой что-нибудь из моего буфет. – А когда мы приедем в Софию? – Заутра после поздне [52] . В една час. В пояснение своих слов буфетчик показал один указательный палец. – А если так рано приедем, то зачем нам еда? Мы уж поужинали, – отвечала Глафира Семеновна. – Да у меня даже сыр и хлеб есть. Но Николай Иванович запротестовал. – Нет-нет, без еды нельзя отправляться, тем более что нас предупреждают, что на станциях ничего не найдешь, – сказал он. – Утром проснемся рано – и есть захочется. Ну, что вы имате? Говорите. Курица жареная есть? Кокош… по-сербски. Есть холодная жареная кокош? 52 То есть полудня. – Есте, есте, господине. – Не на деревянном масле жаренная? Не на оливковом? – Нет-нет, господине. – Ну, так вот тащи сюда жареную курицу да заварите нам в нашем чайнике нашего чаю. Глаша! Давай чайник. И опять извлечен завязанный в подушках металлический дорожный чайник. Принесена жареная курица, приготовлен для дороги чай, и Николай Иванович начал рассчитываться с хозяином за ужин и за взятую в дорогу провизию сербскими кредитными билетами, как вдруг подошел к нему словно из земли выросший полицейский войник и стал его звать с собой, повторяя слова «касса» и «билеты». – А! Отворили уж кассу! Ну, пойдем брать билеты. А ты, Глаша, тут посиди, – сказал Николай Иванович и направился за войником. – Николай! Николай! Только ты, Бога ради, не ходи с ним никуда дальше кассы, а то он тебя куда-нибудь завести может, – испуганно сказала Глафира Семеновна. – Я все еще за вчерашнюю таможенную историю боюсь. – Ну вот, выдумай еще что-нибудь! Николай Иванович ушел из буфета и довольно долго не возвращался. Глафира Семеновна начала уже не на шутку тревожиться об муже, как вдруг он появился в буфете и, потрясая рукой с билетами и квитанцией от сданного багажа, восклицал: – Нет, каковы подлецы! – О Господи! В полицию тебя таскали? Ну, так я и знала! – в свою очередь воскликнула Глафира Семеновна. – Да прогони ты от себя этого мерзавца! Чего он по пятам за тобой шляется! – Войник тут ни при чем. Нет, каковы подлецы! – продолжал Николай Иванович, подойдя уже к столу. – Ни за билеты, ни за багаж не берут сербскими деньгами, которые я давеча выменял у жида. – Это сербскими-то бумажками? – спросила Глафира Семеновна. – Да-да… Золотом им непременно подай. И правила показывают. «Билеты проездные мы, – говорит, – только за золото продаем». Принужден был им заплатить в кассе французским золотом. Еще хорошо, что нашлось. А не найдись золота – ну и сиди на бобах или поезжай обратно в гостиницу. – А много у тебя этих сербских бумажек еще осталось? – Рублей на пятьдесят будет. Где их теперь разменяешь! – Ну, в Софии разменяешь. Или не разменяет ли тебе буфетчик? Бумажки были предложены буфетчику, но тот отказался разменять, говоря, что у него такого количества золота нет. – Ты говоришь, в Софии разменяют, – сказал Николай Иванович жене. – Уж ежели их здесь не везде берут, так как же их в Софии возьмут! София – совсем другое государство. – Ну вот… Те же братья-славяне. Меняла какой-нибудь наверное разменяет. Войник между тем суетился около ручного багажа и забирал его. – Чего вы тут вертитесь! – крикнула на него раздраженно Глафира Семеновна. – Подите прочь! Войник заговорил что-то по-сербски и упоминал слово «ваген» [53] . В это время раздались свисток паровоза, глухой стук поезда и зазвонил станционный звонок. Пришел из Вены поезд, направляющийся в Софию и в Константинополь. – В вагон он нас сажать хочет, – сказал Николай Иванович про войника. – Ну сажай, сажай, что с тобой делать. За вытаскивание из кареты багажа двадцать пара получил, а теперь еще столько же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтоб места нам были хорошие. Слышишь? Добры места. Пойдем, Глафира Семеновна. 53 Вагон. И супруги направились вслед за войником садиться в вагон. Когда они вышли на платформу, движения на ней было еще меньше вчерашнего. Приезжих в Белград было только трое, и их можно было видеть стоящими перед полицейским приставом, рассматривающим около входа в таможню их паспорты. Отправляющихся же из Белграда, кроме супругов Ивановых, покуда никого не было. Супруги сели в вагон прямого сообщения до Константинополя, и, на их счастье, нашлось для них никем не занятое отдельное купе, где они и разместились. – Добре вечер, захвалюем… – сказал войник, поблагодарив за подачку нескольких никелевых монет, и удалился. Глафира Семеновна стала хозяйничать в вагоне. – Прежде всего надо разослаться и улечься, – сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и плед. – Увидят лежащую даму, так поцеремонятся войти. А ты не кури здесь, – обратилась она к мужу. – Пусть это будет купе для некурящих. – Да не беспокойся. Никто не войдет. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста. И действительно, на платформе не было ни души: ни публики, ни железнодорожных служащих. Прошло с четверть часа, а поезд и не думал трогаться. От нечего делать Николай Иванович прошелся по вагону, чтобы посмотреть, кто сидит в нем. Двери купе были отворены. В одном из купе лежал на скамейке врастяжку и храпел всласть какой-то турок в европейском платье, а о том, что это был турок, можно было догадаться по стоявшей на столике у окна феске. Против него, на другой скамейке, сидел сербский или болгарский православный священник в черной рясе и черной камилавке и чистил апельсин, сбираясь его съесть. В другом купе было пусто, но на сетчатых полках лежали два франтовские чемодана с никелевыми замками, висело рыжее клетчатое пальто с пелериной, и на столе стоял цилиндр. Еще одно купе было заперто, но из-за запертых дверей слышалась польская речь. Раздавались два голоса. Николай Иванович вернулся к себе в купе и сообщил о своих наблюдениях жене. Прошло еще полчаса, а поезд и не думал отправляться. – Когда же, однако, мы поедем? – проговорила Глафира Семеновна, поднялась и вышла на тормаз, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдет поезд. Две бараньи шапки везли ее сундук на тележке. – Боже мой! Еще только наш багаж в вагон везут! – сказала она и крикнула шапкам: – Скоро поедем? – Еданаест и половина… – послышался ответ. – Боже мой! Еще полчаса ждать, – проговорила она и, войдя в вагон, сообщила об этом мужу. – Ну так что ж, посидим, подождем. Вот я чайку из нашего чайника напьюсь. Признаюсь, я даже люблю так, не торопясь. Это напоминает наши маленькие русские дороги. Там иногда на станции просто какого-нибудь Ивана Ивановича ждут, который непременно обещался сегодня ехать с поездом, – отвечал Николай Иванович. – Ну нет, уж этого я не люблю. Ехать так ехать. – И поедем в свое время. А то лучше, что ли, если такая спешка, как на железнодорожной станции в Берлине? Там еле успеваешь сесть в вагон, да и то рискуешь попасть не в тот, в какой надо, и очутиться вместо Кёльна в Гамбурге! Да ведь ты помнишь, какая с нами была история, когда мы на Парижскую выставку ехали? Думаем, едем в Париж, а попали черт знает куда. Но вот раздался второй звонок, и из буфета стали показываться на платформы железнодорожные служащие. Затем началось постукивание молотком колес у вагонов. В вагон влез худой и длинный англичанин с рыжей клинистой бородой, в желтых ботинках, в сером клетчатом пиджаке и триковой шапочке с двумя триковыми козырьками. На нем висели на ремнях: баул с сигарами, бинокль в чехле и моментальный фотографический аппарат. Англичанин направился в купе, где висело клетчатое пальто. Но вот и третий звонок. Раздались звуки рожка, свисток локомотива, и поезд тронулся, уходя со станции. Супруги Ивановы стояли у открытого окна и смотрели на платформу. Вдруг Глафира Семеновна увидала вчерашнего таможенного чиновника, стоявшего на платформе и смотревшего прямо в окна вагона. – Вчерашний мой мучитель, – быстро сказала она мужу и показала чиновнику язык, прибавив: – Вот тебе за вчерашнее! XVIII Стучит, гремит поезд, увозя супругов Ивановых из Белграда по направлению к Константинополю. Глафира Семеновна сняла корсет и сапоги и, надев туфли, стала укладываться на скамейку спать уже «набело», как она выражалась, то есть до утра. Николай Иванович вынул книгу «Переводчик с русского языка на турецкий» и хотел изучать турецкие слова, но вагон был плохо освещен, и читать было невозможно. В купе вошел сербский кондуктор с фонарем, без форменного платья, но в форменной фуражке, приветствовал словами: «Добри вечер, помози Бог» – и спросил билеты. Билеты поданы, простригнуты, но кондуктор не уходит, смотрит на лежащую на скамье Глафиру Семеновну и, улыбнувшись, говорит что-то по-сербски… – Представь себе, я хоть и не понимаю слов его, но знаю, о чем он говорит, – сказал Николай Иванович жене. – Да-да… – обратился он к кондуктору, тоже улыбаясь. – Молим вас никого к нам в купе не пускать – и вот вам за это динар. Динар здесь и динар потом, когда приедем в Софию, получите. Кондуктор тоже понял и, когда Николай Иванович дал ему динар, поклонился, поблагодарил, сказав уже не сербское «захвалюем», а «мерси», и затворил дверь. – Удивительно, как я насобачился по-сербски: все понимаю, – похвастался Николай Иванович перед женой. – Ну, еще бы этого-то не понять! У него глаза были просящие, – отвечала супруга. Глафира Семеновна скоро уснула и начала выводить носом легкие трели, но Николаю Ивановичу долго не спалось. Он несколько раз выходил из купе в коридор вагона и смотрел в окно. Светила с неба луна. Расстилалась Топчидерова равнина. Изредка при лунном свете белелись купой сербские поселки, темными пятнами казались вдали стоявшие кусты леса. С особенным грохотом перелетал поезд по мостам через разыгравшиеся вешними водами ручьи, серебрящиеся при лунном свете. У соседей купе были отворены. Англичанин, переодевшись в какой-то белый колпак и такую же куртку, читал при свечке, вставленной в дорожный подсвечник, пришпиленный к обивке дивана, какие-то бумаги. Сосед турка, поп, тоже спал, не тараторили больше и польки в своем купе. Три раза ложился Николай Иванович на своем диване, силился заснуть, но не мог, вставал и закуривал папиросу. Поезд останавливался уже на нескольких станциях. Кондукторы выкрикивали: Паланка, Батицина, Ягодина, Чуприя, Сталац, Алексинац. На всех станциях пусто. Нет ни выходящих из вагонов пассажиров, ни входящих, да и станционной-то прислуги не видать. Стоит у колокольчика какая-то одинокая баранья шапка с фонарем – вот и все. Николай Иванович посмотрел на часы. Был третий час в начале. От скуки, а не с голоду Николай Иванович принялся есть жареную курицу, захваченную из буфета в Белграде, хотел съесть только ножку да крылышко, но, к немалому своему удивлению, съел ее всю и запил холодным чаем. Полный желудок заставил его наконец дремать, и он заснул, сидя, выронив из руки потухшую папиросу. Спал он с добрый час и проснулся от холоду. В вагоне действительно было холодно. Он вскочил с дивана, бросился в коридор к окну и увидал, что поезд идет уже в горах, покрытых снегом. Запасный путь, который он мог видеть, был также в снегу. Николай Иванович вздрогнул. «Вот так штука! Уж туда ли мы едем? – мелькнуло у него в голове. В Белграде была весна, поехали к югу, и вдруг зима! Не перепутал ли нам этот носатый войник в Белграде поезд? Взял да и посадил не туда. Какой же это юг? Ведь это север, если такой снег». И он начал будить жену. – Глаша! Глаша! Кажется, мы не туда едем! – теребил он ее за рукав. – Проснись, голубушка! Кажется, мы не туда едем. Не в тот вагон попали. – Да что ты! – воскликнула Глафира Семеновна, горохом скатываясь с дивана. – Не туда. Взгляни в окошко – зима. Мы на север приехали. Глафира Семеновна бросилась в окну. – Действительно, снег. Боже мой! Да как же это так случилось, что мы перепутались? – дивилась она. – А все ты… – накинулась она на мужа. – Здравствуйте! Да я-то чем виноват? – Должен был основательно расспросить. А то вверился этому носатому войнику! Начался довольно громкий спор в коридоре, так что англичанин, все еще читавший, запер дверь купе, а из другого купе выглянул священник и стал прислушиваться к разговору. Николаю Ивановичу мелькнула вдруг мысль обратиться за разъяснением к священнику, и он, поклонившись ему, спросил, ломая язык: – Молим вас, отче, реките нам, куда мы едем по сей железнице? Нам нужно на юг, в Софию, а вокруг снег… – В Софию и едете, – чисто и внятно проговорил по-русски священник. – Батюшка! Да вы хорошо говорите по-русски! – воскликнули в один голос супруги. – Еще бы… Я учился в Петербурге в Духовной академии. – Как приятно! Боже мой, как приятно! Так мы не ошиблись? Мы в Болгарию едем? В Софию? – спрашивал у священника Николай Иванович. – В Софию, в Софию. – Но отчего же севернее, в Белграде, была весна, а здесь зима. – Мы в горах, въехали на горы. Находимся в гористой местности, а здесь всегда весна задерживается. В Болгарии, и именно в Софии, вас, быть может, встретит настоящая зима. – Слышишь, Глаша? Вот хорошо, что ты захватила с собой теплое пальто на куницах, – обратился Николай Иванович к жене. – Я всегда хорошо делаю. А вот нехорошо, что ты зря меня будишь. Я так отлично спала, а ты вдруг: «Глаша, Глаша! Не туда попали! Беда! Не в том поезде едем!» – передразнила мужа Глафира Семеновна и отправилась укладываться спать. – Простите, батюшка, что и вас мы обеспокоили своим спором, – сказал Николай Иванович священнику. – Мы и вас разбудили. – Ничего, ничего, заснуть успею. Времени много. – Ну так покойной ночи. А меня кстати благословите. И Николай Иванович протянул перед священником пригоршни. – Сыне, сыне… Здесь, кажется, не место… – смешался несколько священник, однако все-таки благословил Николая Ивановича, и они расстались. Николай Иванович пришел в свое купе. Глафира Семеновна уже лежала. – Дурак! Только понапрасну будишь, – проговорила она. Он промолчал и лег на скамейку. Вскоре он услыхал, как Глафира Семеновна начала посвистывать носом, а потом и сам заснул. Проснулся он от стука в дверь. Глафира Семеновна полулежала, приподнявшись сфинксом, и спрашивала: – Кто там? Огонь в вагоне уже погас. На дворе светало. – Кто там? – закричал в свою очередь Николай Иванович, открывая дверь купе. – Чего нужно? – Станция Пирот! Сербская граница! Паспорты позвольте! – произнес довольно правильно по-русски полицейский чиновник в австрийского образца кепи и с шнурами на плечах пальто. – Вы сербский? – Сербский. – В Белграде уж у нас смотрели паспорта. – А здесь, на границе, еще надо посмотреть. Ведь у вас в России на границе смотрят же. Николай Иванович полез в карман за паспортом. XIX В Пироте, однако, поезд задержали недолго. Сербский полицейский только записал паспорты, наложил на них красный штемпель, и поезд тронулся. – Ну, слава Богу, поехали. Можно еще поспать, – сказала Глафира Семеновна, легла и только заснула, как явился кондуктор. Оказалось, что он явился, чтоб откланяться супругам и получить обещанный динар. – Добре почилы ове ночае? [54] – спросил он супругов и сообщил, что он едет только до следующей станции. – В Цариброд блгарски кондуктор буде, – прибавил он и протянул руку. Николай Иванович дал ему второй динар и спросил: – На Цариброд мытница? [55] – Блгарска мытница, – кивнул кондуктор и удалился. – Глаша! Не спи! Сейчас новое испытание будет. Въезжаем в болгарскую землю. Таможня, – сказал Николай Иванович лежавшей жене. 54 Хорошо спали этой ночью? 55 Таможня. – Слышу, слышу. Какой тут сон! Давно уж проснулась. Наказание эти таможни! А поезд останавливал уже ход и подкатил к деревянному домику с надписью «Цариброд». На платформе стоял болгарский офицер и два солдата в форме, напоминающей совсем русскую форму. Солдаты были даже в фуражках без козырьков, в серых шинелях русского покроя и с револьверами у пояса. Кроме их, на платформе были начальник станции в статском платье и, как у нас в России, в красной фуражке, бакенбардист в пальто и шляпе котелком и несколько бараньих шапок в бараньих куртках шерстью вверх. Все это тотчас же полезло в вагоны. Чиновник в шляпе котелком оказался таможенным чиновником, бараньи шапки – его подчиненными. Войдя в купе супругов, он тотчас же бросил взгляд на две громадные подушки, улыбнулся и спросил по-русски: – Русские? – Да-да… Самые что ни на есть русские… Едем из Петербурга, – отвечал Николай Иванович. – Не везете ли сигар, табаку, чаю? – задал вопрос человек в шляпе котелком. – Это все ваши вещи? И прежде чем супруги успели ответить что-нибудь, он уже начал лепить на саквояжи и кардонки таможенные ярлычки, гласящие «Прегледано». Глафира Семеновна начала было открывать свои баульчики, чтобы показать, что в них, но он сказал: – Не трудитесь, не трудитесь. Ничего не надо. Есть у вас что-нибудь в багажном вагоне? – Ах, как же! Сундук с бельем и платьем. – Тогда, пожалуйте, в таможню. Надо и на него налепить пропуск. – Чиновник поклонился и удалился. – Вот учтивый-то таможенник! – воскликнула Глафира Семеновна после его ухода. – Даже и не верится что-то, что это таможенный. Боже мой! Да если бы они все-то такие были! И как прекрасно говорит по-русски! Ну, я пойду в таможню. – Пусти, лучше я схожу, – предложил Николай Иванович. – Нет-нет. Это такой элегантный человек, что с ним даже приятно. А уж если хочешь, то пойдем вместе. И супруги стали выходить из вагона. – Позвольте ваши паспорты, – на чистейшем русском языке обратился к ним на платформе офицер. – Боже мой! Как здесь, в Болгарии, хорошо говорят по-русски! Я не ожидала этого, – проговорила Глафира Семеновна, улыбаясь офицеру. – Не везде, мадам. Это только здесь, на границе, – отвечал офицер, принимая из рук Николая Ивановича паспорт, и прибавил: – Обратно получите в вагоне. При досмотре сундука Глафира Семеновна еще больше очаровалась таможенным чиновником. Оказалось, что он не допустил ее даже открыть свой сундук и сейчас же налепил таможенный ярлык. Уходя из таможни, она расхваливала мужу даже бакенбарды чиновника, его глаза и называла даже аристократом. – Ну какой же, милая, он аристократ… – возразил было Николай Иванович. – Аристократ, аристократ! – стояла на своем Глафира Семеновна. – Только аристократы и могут быть так утонченно-вежливы. А какая неизмеримая разница с носатым сербским таможенным, который у меня даже ветчину нюхал! В сыре что-то искал! В апельсинах под кожей контрабанду найти думал. Супруги опять вошли в вагон. – А как приятно въезжать-то в такое государство, где такие прекрасные чиновники! – не унималась Глафира Семеновна. – Ну, да уж довольно, довольно. Совсем захвалила, – останавливал ее муж. Вошел офицер и возвратил паспорты. – Надо что-нибудь заплатить за прописку? – спросил его Николай Иванович. – В Болгарии ничего не берется, – был ответ. – Ну вот как отлично! А на сербской границе с нас взяли что-то четыре с половиной динара. – Да разве можно сравнивать Сербию с Болгарией! Ведь это день и ночь… – вставила свое слово Глафира Семеновна, но офицер уже исчез. – Погоди, матушка, хвалить-то, погоди… Ведь еще только нос показала в Болгарию, а что дальше будет – неизвестно, – говорил муж. – Нет, это уж сейчас видно, что болгары – симпатичный народ. Ты посмотри, какие добродушные лица. – А по-моему, такие же усатые, такие же носатые! – Оставь, пожалуста. Тебе только бы прекословить мне. В коридоре вагона показался мальчик с подносом, на котором стояли чашки, и предлагал кофе. Заглянул он и в купе супругов. – Давай, давай сюда! – поманила мальчика Глафира Семеновна. – От таких учтивых людей и кофей-то приятнее выпить, – прибавила она, взяв чашку кофе. Взял себе чашку и Николай Иванович и воспользовался случаем, чтобы поручить мальчику заварить чаю в металлическом чайнике. – Кипятку сюда, кипятку. Горячей воды, – толковал он мальчику. – Понял? Ну, айда! Пара на чай получишь. Мальчишка помчался к себе в буфет под вывеску «Гостильница» и сейчас же вернулся обратно с чайником, сказав: – Ух, горешта вода! – Ну, вот спасибо тебе, спасибо, милый, – благодарила его Глафира Семеновна. – И какой симпатичный мальчишка! Николай Иваныч, его надо хорошенько наградить. – Ну, вот тебе за это полдинара на чай. Николай Иванович дал ему несколько никелевых монет, но мальчик, посмотрев на них, сказал: «Србски пара» – и возвратил обратно. – Да разве сербские деньги вы не берете? – удивился Николай Иванович. – Ведь от тех же братьев-славян. – Леви треба, блгрски леви… – Ну а болгарских денег у меня, брат, нет. Вот разве маленький французский золотой? И Николай Иванович показал десятифранковик. – Добре, добре… – закивал мальчишка, схватил золотой, чашки из-под кофе и исчез, побежав за сдачей. – Не надул бы как, постреленок, – сказал Николай Иванович. – Ну вот! Эдакие деликатные люди! – ответила Глафира Семеновна. А между тем раздался звонок. – Надует… – бормочет Николай Иванович. – Разве пойти самому за ним? И еще звонок. – Бежит, бежит мальчишка! – кричит Глафира Семеновна, смотря в окно. Мальчишка вскакивает в вагон, бросает серебряные деньги на скамейку и стремится вон из вагона. Поезд трогается. – Ну что? Не говорила ли я тебе, что не надует? – проговорила Глафира Семеновна мужу. – Погоди, надо прежде сосчитать деньги, – отвечал Николай Иванович и, сосчитав, сказал: – Сдачу принес, это точно, но за две чашки кофею с двумя булками четыре франка взял, а вряд ли это на самом деле четыре франка стоит. – Ну что тут! Брось! Я очень рада, что перепала болгарскому мальчишке малая толика, – отвечала Глафира Семеновна. Поезд катил на всех парах. XX Поезд мчался в покрытых снегом горах. Всходило солнце и освещало всеми цветами радуги снежные вершины. Панорама видов была великолепная. Поднялись и проходили по Драгоманову перевалу. Супруги сидели у окна и любовались роскошными горными видами. Под влиянием хорошей солнечной погоды с легким морозцем, роскошных видов, меняющихся перед глазами, а главное, любезности болгарского таможенного чиновника Глафира Семеновна сидела в восторженном состоянии и расхваливала болгар. Восторг ее не расхолодил и болгарский кондуктор, сменивший сербского кондуктора, пришедший простригать билеты и также заявивший, что «если супруги желают остаться одни в купе, то»… – Получите, получите! – воскликнула Глафира Семеновна, не дав ему кончить фразу. – Николай Иванович, дай ему динар, – обратилась она к мужу. – Лёв уж, а не динар. Лёвы здесь, – отвечал муж. – Но я не понимаю, зачем здесь-то давать? Теперь день, спать мы не станем и часа через четыре приедем в Софию. – Дай, дай… Раньше кондукторам давали, так надо и этому дать. Дай ему даже два лёва. Два лёва даны. Кондуктор поблагодарил и стал удаляться. Глафира Семеновна посмотрела на него вослед в свое золотое пенсне и снова обратилась к мужу: – Ты не находишь, что он очень похож на итальянского певца Котони? – Кто? Кондуктор-то? Вот уж нисколько! Подъехали к станции Сливница. На платформе стояли черномазые мужики и бабы в пестрых платках. Бабы продавали молоко в пузатых глиняных кувшинах. Глафира Семеновна и на них начала умиляться. – Ты посмотри, какие у них добродушные лица, – указывала она мужу. – Не нахожу. По-моему, такие же, как у сербов, которые тебе не нравились. – Да что ты, что ты! У сербов лица носатые, насупившиеся брови дугой, и смотрят они исподлобья, а тут веселый, открытый взгляд. Нет, ты это говоришь для того, чтобы только противоречить мне. Глафира Семеновна купила даже у одной из баб кувшинчик с молоком, заткнутый сеном, но пить молоко не могла. Оно было или козье, или от буйволицы, тянулось и, кроме того, припахивало навозом. – Вот тебя добродушная баба и поднадула на молоке, – подсмеивался Николай Иванович. – Нисколько не поднадула. А я сама была виновата, что не спросила у нее, какое это молоко. Ну да все равно, кувшин останется в воспоминание. За Сливницей начали спускаться из горных ущелий в равнину Софии. Вот и Костинброд – последняя станция перед Софией, о чем супругам сообщил болгарский священник, вышедший из своего купе и остановившийся у окна в коридоре. Глафира Семеновна стала быстро собирать свои вещи и увязывать их в ремни. Николай Иванович подошел к священнику, поздоровался и начал наблюдать его. Кроме черной камилавки, священник этот ни по манерам, ни по одежде ничем не отличался от наших священников. Та же ряса с широкими рукавами, та же манера держать руки на желудке при разговоре. – Какие дивные места-то мы проезжали давеча, – сказал священник. – Какие неприступные горы! Когда-то эти горы кишели разбойниками. – Да на кого тут было нападать-то разбойникам? – усумнился Николай Иванович. – И при железной-то дороге очень мало движения. – На проезжих они не особенно много и нападали, но они целые села, целые города держали в страхе и брали с них дань. Когда в коридор к ним вышла Глафира Семеновна, священник указал в даль, видневшуюся из окна, и сказал: – А вон уж купола и минареты Софии виднеются. До освобождения Болгарии это все были турецкие мечети. – Ну а теперь превращены в болгарские храмы? – Нет, болгарский народ не особенно религиозен и не заботится об увеличении церквей. В Софии одна мечеть превращена в тюрьму, другая в интендантский склад, третья еще во что-то. Одна мечеть оставлена туркам для богослужения. Глафира Семеновна начала его расспрашивать, что в Софии есть достопримечательного для осмотра, на что он отвечал: – Да ничего. София – город, только еще начинающий возрождаться. А по-моему, даже и не возрождаться, а зарождаться, хотя и помнит он императора Траяна. В старину он назывался по-болгарски Средец, но обширностью и богатством никогда не отличался. Брали его несколько раз турки, брали несколько раз венгры – вот и все. От римского владычества, впрочем, там остались остатки стен. Вот по Витошкой улице поедете, так остатки этих римских стен там, но интересного они из себя ничего не представляют. Улиц хороших в Софии только две: Витошка – улица, про которую я сказал, да Дондуковский бульвар. – Стало быть, по-вашему, в Софии и смотреть нечего? – спросил Николай Иванович. – Как вам сказать?.. – развел руками священник. – Смотреть все можно. – Нет, я спрашиваю только про интересное. – И интерес зависит от точки зрения. Вот с нами в поезде едет один англичанин, так он едет в Софию специально для того, чтобы посмотреть то место на улице, где был убит Стамбулов, – вот и все. София совсем уже была близко. Минареты мечетей ясно выделялись вдали. Поезд убавлял ход. – А где бы нам, батюшка, получше остановиться в Софии? – спросила Глафира Семеновна священника. – В Софии теперь все гостиницы хороши, все заново отделаны. Остановитесь в гостинице «Болгария», в гостинице «Одесса», «Империал», «Метрополь», у братьев Ивановых в номерах. Везде хорошо и не дорого, если вы будете сравнивать с русскими или заграничными ценами. Ресторанная еда тоже недорога. Понаехали венские немцы и всяких ресторанов настроили, и на венский манер кормят. – Если уж по-венски, то это совсем хорошо. Мне венская еда лучше парижской нравится, – сказала Глафира Семеновна. – В Париже можно по ошибке что-нибудь такое съесть, от чего потом три дня не отплюешься, а в Вене этого случиться не может. – Гм… – улыбнулся священник. – А разве приходилось скушать что-нибудь неподобающее? – Просто она боится, что ей вместо цыпленка под белым соусом лягушку подсунут, а вместо грибов – жареные улитки, – отвечал Николай Иванович. Минут через пять поезд подъехал к платформе станции София. В вагон еще на ходу вскочили два молодца в бараньих шапках, бежали по коридору и выкрикивали: – Дрехи! [56] Чемодани! Багажи! За ними вбежал тоже молодец в фуражечке с надписью на околышке «Hotel Metropol» и тоже выкрикивал: 56 Одежда! – От гостильница «Метрополь»! Добри одаи! Добри комнаты! Билиге циммерн! Шамбр мебле! [57] – Готель «Метрополь»! Сюда, сюда! – Поманили его супруги. Баранья шапка и фуражка с надписью ухватились за их ручной багаж и потащили его из вагона. XXI Через пять минут супруги Ивановы ехали уже в приличном фаэтоне, направляясь от железнодорожной станции по Витошкой улице в гостиницу. На козлах фаэтона сидел кучер в бараньей шапке, стоял багажный сундук, а на сундуке торчал молодец в фуражке с надписью «Метрополь». Фаэтон был загроможден подушками, баулами, кардонками и саквояжами супругов. Лошади неслись быстро. Направо и налево мелькали старые убогие домишки вперемежку с новыми домиками венской архитектуры. Движения на улице было куда больше, чем на улицах Белграда. Спешили куда-то военные в форме, почти тожественной с нашей офицерской формой, попадались бараньи шапки, шляпы котелком, цилиндры, проехали три-четыре фаэтона с дамами попарно и в одиночку. 57 Хорошие комнаты! Хорошие комнаты! Недорогие комнаты! Меблированные комнаты! – Посмотри, здесь совсем другая жизнь, чем в Белграде, – обратилась Глафира Семеновна к мужу. – Маленький Париж? – улыбнулся Николай Иванович. – А что ты думаешь? Если уж тот белградец назвал свой Белград маленькой Веной, то, по-моему, София куда больше похожа на маленький Париж. Вон и раскрашенные афиши, как в Париже, налеплены на заборе. И в самом деле, чем дальше, тем движения было больше, а когда подъехали к гостинице, находившейся в торговом квартале, против мечети и турецкой бани, то на улице уж стояли и бродили группы из трех-четырех человек. Здесь разносчики продавали мелкую рыбу в плетеных ивовых корзинках, на дверях лавок были вывешены бараньи туши, в окнах пивной виднелись усатые и бородатые лица, и в нее и из нее то и дело выходили и входили посетители, хлопая дверным блоком. Фаэтон остановился у подъезда, находящегося на углу двух улиц. Молодец в фуражке с надписью соскочил с козел. Выбежал швейцар в фуражке с позументом, и вдвоем они начали разгружать фаэтон. – Говорите по-русски? – обратился Николай Иванович к швейцару. – Мало, господине. Вам номер? Има, господине. – Да, пожалуйста, самый лучший номер. – Има, има. Супругов повели по лестнице, уставленной запыленными искусственными растениями в горшках и устланной недорогим, но свежим ковром, и в коридоре первого этажа распахнули дверь. Число сопровождавшей их прислуги увеличилось. Появилась черноглазая горничная, повязанная по-русски расписным ситцевым платком русского же изделия, стоял коридорный – рослый бородатый человек в рыжем клетчатом пиджаке и зеленом коленкоровом переднике. Комната, которую показывали, была большая, в четыре окна, с балконом, с венскою мебелью, с кроватями на венский манер и застланная посредине ковром. – Пять левы… – объявил коридорный. – Фу, какая дешевизна! – вырвалось у Глафиры Семеновны. – Берем, берем, – сказал Николай Иванович и вошел в комнату, но прежде него туда уж ворвалась горничная и быстро начала сдергивать с постелей покрывала и надевать на подушки чистые наволочки, лежавшие под покрывалом. Разные усатые и бородатые смуглые физиономии в потертых пиджаках втаскивали уже в номер вещи супругов. Затем один из молодцов притащил ведро воды и начал наливать в умывальный кувшин, другой втащил вязку дров и стал топить печь, представляющую из себя терракотовое сооружение с колоннами, которые состояли из труб. Супруги снимали с себя пальто и калоши и приготовлялись переодеться и умыться. – Прежде всего поесть, – обратился Николай Иванович к коридорному. – Седнете, моля ви… [58] – пригласил тот, указывая на стул, и, вынув из кармана изрядно замасленную тетрадку, положил ее на стол и сказал: – Вот карта. – Да что тут читать! Есть винер шницель? – О, я, мейн гер! – И коридорный заговорил по-немецки. – Немец? – Немски, немски, – кивнул коридорный и стал рассказывать по-немецки, что он бывал даже в Петербурге и знает князя такого-то, графа такого-то, генерала такого-то. 58 Садитесь, пожалуйста… – Так вот, – перебил его Николай Иванович. – Два бульона, две порции винер шницель и чаю, чаю. Только, Бога ради, по-русски чаю, настоящим манером. – Име, господине. Що отте? [59] – Вино болгарское есть? Вен де пеи? [60] – Има, господине. Монастырское вино. Червено или бяло? – Червено, червено. Бутылку вина. Только хорошего. Добро вино. – Разбирам [61] , – поклонился коридорный и хотел уходить, но тотчас же вернулся и спросил у Николая Ивановича его визитную карточку, чтобы записать в книгу постояльцев и выставить на доску в гостинице. 59 Что еще? 60 Местное вино? 61 Понимаю. Николай Иванович подал. Коридорный спросил: – Экселенц? – Ну, пусть буду экселенц. Экселенц, экселенц, – кивнул ему Николай Иванович. – Зачем ты врешь, Николай! – упрекнула мужа Глафира Семеновна, когда коридорный удалился. – Эка важность! Ну пусть буду в Софии превосходительством. Должно быть, у меня уж фигура такая превосходительная, что везде спрашивают, не превосходительство ли я. Супруги начали умываться. Горничная, все еще возившаяся с постелями, начала подавать им воды из кувшина. – Собарица? – улыбнулась ей Глафира Семеновна, помня сербское слово. – Слугиня, мадам, – отвечала та. – Слугиня? Так-так… Стало быть, по-болгарски «горничная» – слугиня! Но разве есть какое-нибудь сравнение между Сербией и Болгарией! И народ здесь образованнее. Вот уж она меня сейчас «мадам» называет! – продолжала восторгаться Глафира Семеновна. – Ты погоди хвалить-то. Вот как нам еще есть подадут, – остановил муж. – Поп в вагоне хвалил нам здешние рестораны, но ведь для попа все хорошо. Умывшись и переодевшись из дорожных костюмов, супруги подошли к окну и начали смотреть на улицу. Перед окном виднелись большая мечеть с высоким минаретом и турецкая баня с куполом и с окнами, расположенными по-турецки, не симметрично, а как попало. У стены мечети сидели, поджав под себя ноги, нищие-турки с чашечками для сбора денег, в окнах бани виднелись красные голые тела, которые вытирались полотенцами. По улице носили белые хлебы на лотках, ковры, перекинутые через плечо, стояла арба с глиняными горшками и кувшинами, запряженная парой волов, и болгарин в овечьей куртке, в серой бараньей шапке и синих суконных штанах, очень смахивающий на нашего хохла из Полтавской губернии, такой же усатый, с плохо выбритым подбородком, продавал болгарским бабам в ситцевых платках, тоже очень смахивающих на наших баб, свой товар из арбы. Бабы пробовали горшки, стукая один о другой. Где-то кончилась школа, и бежали ребятишки с связками книг и с грифельными досками. – Жизнь здесь… Все-таки жизнь есть! Ты посмотри, здесь все-таки движение! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая мужу на улицу. – А в Белграде-то! – Но ты не должна забывать, что мы здесь в торговой части, – заметил супруг. – В Белграде мы и на базаре были, когда деньги у жида меняли, а там и десятой доли этого движения не было. Послышался стук в дверь. – Антре! [62] – крикнула Глафира Семеновна по-французски. Дверь отворилась, и показался коридорный. На большом подносе он нес завтрак супругам. 62 Войдите! XXII Накрыт стол чистой скатертью, и супруги завтракают. Привередливая Глафира Семеновна, взяв чашку бульону, не могла похулить его вкусовые достоинства и нашла только, что он остыл. Винер шницель, приготовленный из телятины, был вкусен, но также был подан чуть теплым. Коридорный, прислуживавший около стола, рассказывал по-немецки, примешивая русские и болгарские слова, о генералах, графах и князьях, которых он знавал в бытность свою в Петербурге. – Вы мне вот прежде всего скажите, отчего у вас на завтрак все подано остывшее? – перебил его Николай Иванович, на что коридорный, пожав плечами, очень наивно ответил: – Ресторан немного далеко от нас, а на улице теперь очень холодно. – Как далеко? Разве гостиница не имеет своего ресторана? Нет кухни при гостинице? – воскликнула Глафира Семеновна. – Не има, мадам. И коридорный рассказал, что в Софии только две «гостиницы» имеют рестораны – «Болгария» и «Одесса», да и то потому, что при них есть кафешантаны, и при этом прибавил, что «die Herrschaften und die Damen» [63] очень редко берут в комнаты гостиницы «подхаеване» [64] , «обед» и «вечерю» [65] , так что держать свою «готоварню» и «готовача» [66] не стоит. 63 Джентльмены и леди. 64 Завтрак. 65 Ужин. 66 Кухню и повара. – Не в моде, что ли, ясти в номере? – спросил Николай Иванович! – Не има мода, господине, – отвечал коридорный и стал убирать со стола. – Ну, скорей чаю, чаю! Да мы поедем осматривать город, – торопила его Глафира Семеновна. – Тос час, мадам, – засуетился коридорный, побежал в коридор и принес чайный прибор с двумя чайниками, в одном из коих был заварен чай. – А самовар? Наш русский самовар? – спросил Николай Иванович. Коридорный вздернул плечами и развел руками. – Не самовар, – отвечал он. – Как? Совсем не имеете самовара? В болгарской лучшей гостинице нет самовара? – Не има, господине. – Простого русского самовара не има! – удивленно воскликнул Николай Иванович. – Так как же у вас здесь наши русские-то?.. Ведь сюда приезжают и русские корреспонденты, и сановники. Вы, может быть, не понимаете, что такое самовар? – Разбирам, господине, разбирам, но не има русски самовар. – Ну уж это из рук вон… Это прямо, я думаю, вследствие каких-нибудь антирусских интриг Стамбулова, – развел руками Николай Иванович. – Но ведь теперь Стамбулова уж нет и началось русское течение. Странно, по меньшей мере странно! – повторял он. – Пей чай-то… – подвинула к нему Глафира Семеновна стакан чаю, – чай подан хоть и без самовара, но не скипячен и очень вкусно заварен. – Слушайте, кельнер! Как вас звать-то? Как ваше имя? – спросил коридорного Николай Иванович. – Франц, господине. – Тьфу ты! Немец. В славянской земле, в исконной славянской земле и немец-слуга. Слушайте, Франц! Нам этого кипятку мало. Принесите еще. Поняли? Кипятку. Оште кипятку. И Николай Иванович стукнул по чайнику с кипятком. – Оште горешта вода? Тос час, господине. Коридорный выбежал из номера и через минуту явился опять с большим медным чайником, полным кипятку. – Глупые люди, – заметила Глафира Семеновна. – Согревают кипяток в чайнике, а выписать из России самовар, так куда было бы лучше и дешевле. Через полчаса супруги кончали уже свое чаепитие, как вдруг раздался стук в дверь. Вошел коридорный и подал визитную карточку. На карточке стояло: «Стефан Кралев, сотрудник газеты „Блгрское право“». – Сотрудник? Корреспондент? Что ему такое? – удивился Николай Иванович. Коридорный отвечал, что человек этот просит позволения войти. – Просите, просите, – заговорила Глафира Семеновна, встала из-за стола, подошла к зеркалу и начала поправлять свою прическу. Вошел еврейского типа невзрачный господин с клинистой бородкой, в черной визитке, серых брюках, синем галстухе шарфом, зашпиленном булавкой с крупной фальшивой жемчужиной, с портфелем под мышкой и в золотых очках. Он еще у дверей расшаркался перед Николаем Ивановичем и произнес по-русски: – Позвольте представиться, ваше превосходительство. Сотрудник местной газеты «Блгрское право». При слове «превосходительство» Николай Иванович встал, приосанился, поднял голову и подал вошедшему руку, сказав: – Прошу покорно садиться. Ах да… Позвольте представить вас моей жене. Жена моя, Глафира Семеновна. – Мадам… Считаю себе за особенную честь… – пробормотал сотрудник болгарской газеты и низко поклонился. Наконец все уселись. Николай Иванович вопросительно взглянул на посетителя и спросил: – Чем могу вам быть полезным? Посетитель слегка откашлялся, поставил свой портфель себе на колени и начал: – Сейчас узнав внизу гостиницы о приезде из Петербурга вашего превосходительства, решаюсь просить у вас на несколько минут аудиенции для краткой беседы с вами. Позволите? – Сделайте одолжение. Николай Иванович еще выше поднял голову, оттопырил нижнюю губу и стал барабанить пальцами по столу. – Не скрою, что хочу воспользоваться беседой с вами для ознакомления с нею читателей нашей газеты, – сидя поклонился посетитель. – То есть пропечатать? Это зачем же? – спросил Николай Иванович. – Изволите ли видеть… При настоящем перемене режима в Болгарии и при повороте жизненного течения ко всему русскому мы считаем каждую мысль, каждый взгляд, поведанные нам русским сановником, достойными опубликования. При слове «сановником» Николай Иванович не удержался и сделал звук «гм, гм». Но он боялся, что Глафира Семеновна выдаст его и крикнет: «Какой он сановник! Напрасно вы его принимаете за сановника!» – а потому обернулся и бросил на нее умоляющий взгляд. Глафира Семеновна сидела за другим столом серьезная и слушала. – Итак, позвольте мне начать вас немножко интервьюировать? – продолжал сотрудник болгарской газеты. – Пожалуйста, пожалуйста, – кивнул ему Николай Иванович. – Вы в Болгарии в первый раз? – В первый раз. – Какое впечатление произвела на вас при вашем въезде наша обновленная Болгария? После известного поворота мы ее называем обновленной. Сотрудник умолк, поправлял на носу очки и ждал ответа. Николай Иванович не знал, что отвечать, и соображал. Наконец он произнес: – Вы хотите что-нибудь о русском влиянии? – Да-да… Что-нибудь вроде этого. Какие, например, ваши взгляды на нынешнее положение Болгарии? – Как вам сказать… Меня вот, например, удивляет, что при таком русском влиянии, какое существует теперь, у вас до сих пор нет русских самоваров в гостиницах. Вот, например, сейчас я заказываю чаю с самоваром, и мне отвечают, что здесь, в Софии, в гостиницах самоваров нет, и подают вот этот дурацкий чайник вместо самовара, медный чайник у нас в России всегда стоит на плите. Согласитесь, что это странно! Не правда ли? И Николай Иванович пристально посмотрел на сотрудника болгарской газеты, ожидая от него ответа. XXIII Сотрудник болгарской газеты в свою очередь подумал, что` ему отвечать относительно отсутствия самоваров в болгарской гостинице, и сказал: – Видите ли, русские самовары, по моему мнению, оттого в Болгарии не прививаются, что здесь вообще мало чаю пьют и есть семьи, которые совсем не знают чаю. – Да что вы! – удивился Николай Иванович. – Так что же они пьют? – Кофе, пиво, шипучую воду, простую ключевую воду с вареньем. Наконец, состоятельные классы – вино. Мы имеем прекрасное вино. – Как во Франции и Германии? – Да, как во Франции и в Германии, ваше превосходительство. – Так какое же это русское влияние! Какой же это поворот к русскому, о котором кричат газеты! – воскликнул Николай Иванович. – По-моему, уж подражать так подражать! Сливаться так уж сливаться во всем, даже в мелочах. Да чай и самовары я считаю даже и не мелочью. За самоваром обыкновенно у нас на Руси собирается вся семья, к самовару приглашают добрых знакомых и приятелей. Самовар располагает к общению, за чаем человек делается добрее, любезнее, и тут зарождаются лучшие мысли и… намерения. Вы меня поняли? – Отлично понял, ваше превосходительство, – кивнул сотрудник болгарской газеты. – И совершенно с вами согласен. Это вполне верно с вашей стороны. Так, по всем вероятиям, и будет в Болгарии, когда эта младшая славянская сестра совсем сольется духом с своей старшей сестрой. Но ведь у нас пока только еще началось сближение. – Пора, пора… – покачал головой Николай Иванович. – Давно пора. И если вы пишете в болгарских газетах, то я советовал бы вам поскорей написать самую громоносную статью о самоварах, где вы должны настаивать, чтобы каждая гостиница Болгарии выписала бы из России не менее трех самоваров. – Постараюсь, – с улыбкой поклонился сотрудник болгарской газеты, сделал маленькую паузу и продолжал: – Но я хотел бы вас спросить, какого мнения вы держитесь относительно политического состояния Болгарии в настоящее время? – Политического? – протянул Николай Иванович и не знал, что отвечать. – Политика, знаете, темное дело… Политика – это такая вещь… Впрочем, все это похвально, что вы теперь делаете, похвально… – Ну а что говорят об нас у вас в высших сферах? – Да что говорят… Ничего не говорят. А о самоварах-то вы подумайте. Ах да… – спохватился Николай Иванович. – А квас? А кислые щи у вас есть в Болгарии? Я ведь вот только сегодня утром приехал и не успел еще ни с чем ознакомиться. – Нет, квасу и кислых щей у нас не делают, – отвечал сотрудник. – Странно, по меньшей мере странно! Ведь сближение-то начинается с мелочей. Да такие славянские напитки вовсе и не мелочи. Это ведь вас турецкое иго отучило. Сначала турецкое иго, а потом Баттенберг, Стамбулов с своим западничеством. Скажите, стало быть, у вас здесь в ресторанах нельзя и ботвиньи потребовать? Вы знаете, что такое ботвинья? – О да… Я жил в России. Я учился в Одессе, слушал там лекции в университете и сколько раз ел ботвинью. – Так неужели здесь нельзя получить ботвиньи? – еще раз спросил Николай Иванович. – Нельзя. Здесь венская кухня. Наши болгарские повара также учились у венцев. А главное, здесь квасу нет. – Но отчего же после такого поворота ко всему русскому вы не выпишете из Москвы хорошего квасовара, хоть только для Софии? Он и научил бы ваших болгар квасоварению. Сотрудник пожал плечами: – Как вам сказать?.. Действительно, у нас многого еще не хватает. – А вы укажите в газетах. Вот вам и еще сюжет для громоносной статьи – квас. Конечно, это дело городской думы. Прямо требуйте у думы, чтобы был выписан из Москвы квасовар для городского хозяйства. Пусть город устроит школу квасоварения. Ведь у вас, я думаю, если уж такой антагонизм существует, то и селянки на сковородке получить в трактире нельзя? – Нельзя, – покачал головой сотрудник. – Так вот вместе с квасоваром выпишите и хорошего русского повара из какого-нибудь московского трактира. Он научит, как и ботвинью стряпать, как и расстегаи делать, как селянки мастерить. Так вот, я все сказал. – И Николай Иванович умолк. – Виноват, ваше превосходительство… Вы мне еще не изволили высказать вашего взгляда относительно перемены нашей внутренней и внешней политики… относительно нашего поворота… – снова обратился к нему сотрудник. – Как не высказал? Я все высказал. Я сказал: это похвально… – Ну а в петербургских высших сферах как? Положим, может быть, это дипломатическая тайна, но я попросил бы вас сообщить мне хотя кое-что в пределах возможности. Произнесенное слово «тайна» позволило ухватиться за него Николаю Ивановичу, и он заговорил: – Нет, это тайна, гробовая тайна, и вы об этом не просите! Я все сказал. Я дал вам два сюжета для передовых статей: самовар – раз, и квас – два. Ах да… Как у вас здесь в Софии насчет бань? Есть ли хорошие русские бани? – Баня у нас турецкая. Она перед вашими окнами. Но в нее ходят и болгары, и болгарки, – отвечал сотрудник. – Ах, да-да… То-то я видел в окнах голые красные тела. Но ведь эта баня, я думаю, для простого народа, иначе неужели бы полированный человек стал отираться полотенцем около незанавешенного окна! И наконец, это баня турецкая, а я про русскую баню спрашиваю: с каменкой и полком для паренья. – Такой русской бани нет. – Т-с… А еще толкуете о том, что сделали полный поворот ко всему русскому! – процедил сквозь зубы Николай Иванович, покачал головой и наставительно заметил: – Скорей нужно завести в Софии русскую баню на московский манер, и она будет служить образцом для бань других болгарских городов. И вот вам третья громоносная передовая статья: русская баня. Ну уж теперь, кажется, все… Вам чаю стакан не прикажете ли? – предложил он сотруднику болгарской газеты.

Конец ознакомительного фрагмента.