— Что ж, мне нужно посмотреть, — сказала я. — Нужно самой составить представление. Это не то, от чего меня надо оберегать.

Я знала, что не стоит ждать извинений за то, что он не ввел меня в курс дела раньше. Он сказал:

— Когда посмотришь, скажи, что думаешь. Честно. Я… ты знаешь, я всегда был неидеален. Я тогда больше пил, и, думаю, она ожидала, что я буду хранить верность, хотя я смотрел на это по-другому. Но эти люди пытаются добиться, чтобы меня уволили.

— Из колледжа? — спросила я. Тупой вопрос, поскольку, хотя большая часть дохода Джерома поступала от комиссионных и продаж, его единственной реальной работой было преподавание в колледже Отис.

— Если только потому, что она была в таком возрасте? — сказал он. — Хотя она не была в колледже! А я тогда еще не преподавал.

Я сказала:

— Джером, это какая-то бессмыслица.

Он кивнул, но я намекала, что здесь чего-то не хватает. Из этого нельзя было сделать сильную историю. Либо он чего-то недоговаривал, либо чего-то недопонимал, забыв — как многие мужчины в подобной ситуации за прошедший год, — о том, что натворил.

Теперь, когда я открыла «Твиттер», лицо Джерома появилось в окошке в углу моего экрана. Я ввела его имя в поисковую строку и увидела десятки подобных твитов — стопку одинаковых иконок видео, застывших на том же моменте.

А чуть ниже — свою собственную учетную запись. После выборов 2016 года я решила поберечь нервы и проверять аккаунт только раз в неделю, в основном для рекламных постов «Старлеток в клетке».

Но теперь кто-то тегнул меня в связи с этим: «Эй @msbodiekane, когда вы отреагируете на недостойное поведение вашего мужа? Все больше новых обвинений. Сейчас НЕ ВРЕМЯ отмалчиваться».

— Что еще за новые обвинения? — спросила я, как если бы он видел мой экран. — Тут говорят…

— Один раз я перебил кого-то на заседании, — сказал он. — Черную женщину. Я не помню, и, наверно, это правда, но… не знаю. Что-то такое. Слушай, просто посмотри видео.

— Это скажется на детях?

— Это мир искусства, — сказал он. — Кто-то что-то говорит, но это не разборка на школьной парковке. Не думаю. Или что? Господи.

Я спросила его, который час, хотя сама знала; просто хотела, чтобы он вспомнил о времени.

— Ой, Бо, извини. Я… ты права, я еще не спал. Провожу детей в школу и тогда посплю.

— Ты ведь окей? — сказала я. — Не так, чтобы…

— Тебе не нужно нестись домой и прятать острые вещи. Но я не представляю, чтобы меня не уволили. Я не стою этой возни. Что обломно, как только меня уволят, это все станет казаться более обоснованным. Художника поперли после обвинений. Это так конкретно.

Я сказала ему, что напишу потом и что я люблю его; мы так редко говорили это друг другу после того, как он перебрался в соседнюю квартиру, что это прозвучало более весомо. Но как-то странно. Я чего-то не понимала. За прошедшие несколько лет я отдалилась от Джерома, того Джерома, чье сияние поблекло. Мы разошлись — это было простой и социально приемлемой формулировкой. Но тем утром, когда у меня мерзли ноги в постели, я почувствовала, что отдаляюсь и от более ранней версии Джерома. Что же и когда же я о нем упустила?

Это неприятным образом напоминало то, как я пыталась переосмыслить каждое воспоминание об Омаре двадцатитрехлетней давности. И то, как в свете этого я по-новому стала смотреть на воспоминания о вас, видя их неприглядную изнанку, столько лет скрытые грязные грани.

Хотела бы я быть из тех людей, которые жалуются, когда что-то меняется. Но рядом со мной ничто не менялось: здесь была вся моя старшая школа, застывшая в янтаре. Единственное, что менялось, это мое видение, словно я впервые надела очки, взглянула в изумлении на деревья и почувствовала себя все равно что преданной. Все эти четко очерченные листочки все время были здесь, но никто мне этого не говорил.

В ванной я снова промотала твиты и увидела, что Джером ответил на тот, который был обращен ко мне — из всех только на него. «Мы с Боди Кейн разошлись несколько лет назад, — написал он. — Пожалуйста, не впутывайте ее в это». Он красавец. По крайней мере, я всегда так думала.

Мне требовалось что-то покрепче столовского фильтрованного кофе, так что я дошла с невысохшими волосами до выхода из нижнего кампуса и направилась по Краун-стрит, посыпанной солью. Там недавно открылось авторское заведение с пикантным запахом и картинами учеников Грэнби. В ту неделю я слишком полагалась на кофеин, но как еще я могла оставаться в форме?

Я села с лэптопом за стойку, надела свои гигантские наушники и стала смотреть видео. Жасмин Уайлд была лучезарной лесной нимфой, прогуливающейся под деревьями в струящемся коричневом платье, с волосами, как у Офелии на картине Милле. Она направилась к скамейке в городском парке — окружающие деревья отбрасывали недостаточно тени, чтобы предположить, что мы наткнулись на нее на лесной прогалине, но все равно передавали ощущение леса, природы, чистоты. Первую минуту она кружила вокруг скамейки и наконец села; каждый звук был таким четким, что казался интимным, словно шелест одежды любовника возле твоего уха. Вскоре рядом с ней примостился долговязый седоватый мужчина. Выглядел он неуверенно, как будто кто-то за кадром только что пригласил его присесть, уговорив подписать форму согласия, и он понятия не имел, во что ввязался. Жасмин сказала: