Поэтому каждый год после Грэнби я все сильнее пыталась опираться на других людей и защищать их в свою очередь. Партнеров и Джерома, подруг и коллег. И проблема была в том, что у меня получалось.

Я опиралась на них всем своим весом. Клялась в верности. И всегда знала, в самой глубине, что это ошибка.

Я так долго пробыла в овраге, что солнце стало садиться.

Как мне теперь известно, пока я была в овраге, Омара обнаружили в постели в бессознательном состоянии с температурой 105 градусов. [49] Его доставили в больницу в Конкорде на томографию, которую должны были сделать в самом начале, и увидели семисантиметровый серповидный осколок стекла, засевший у него в печени и вызывавший постоянное внутреннее кровотечение. То, что в наружной ране возникла инфекция, вызвавшая лихорадку, из-за которой его доставили в больницу, по всей вероятности, спасло ему жизнь: стекло повредило крупный кровеносный сосуд в печени, и требовалась немедленная операция.

Пока Омар горел, я промерзала. Я могла бы примерзнуть к ручью, стать его частью, превратиться в снегурочку и навсегда остаться в этом лесу. Когда перестали течь слезы, а лицо онемело, я успокоилась и ощутила единственную ярость — на вас.

Это вы были тем человеком постарше, доставлявшим ей неприятности. Это у вас были ключи от всех дверей. И вы находились под защитой хороших манер, белой расы и вашего, блядь, авторитета.

Что вы забыли в Болгарии?

Я не знала, как объяснить, что на Талии была ДНК Омара, что Омар признался в убийстве; но я поняла, что вы что-то скрываете. Поняла, что вы что-то знали, что вы как-то замешаны в этом. Я поняла, что это вы.

Фрэн права: моя лояльность — страшная вещь. Опасная вещь. Но к вам я ее больше не испытываю.

Я на стороне Талии, а значит, против вас.

Именно эта мысль заставила меня сойти со льда и вскарабкаться обратно по склону, хватаясь за корни деревьев.

Я сделала глубокий вдох, и в легкие ворвался холодный воздух, наполнив их до краев. Уже стемнело. Мне нужно было принять душ, переодеться, согреться. И, кроме прочего, подготовиться к сеансу.

Что, если я скажу, мол, когда мы с ребятами пришли в Дом Гейдж, призрак Талии рассказал нам все о вас? Что, если она назвала по буквам ваше имя на спиритической доске?

Не волнуйтесь, не назвала. Она была очень сдержанна.

Гостиная Дома Гейдж, как и двадцать с лишним лет назад, напоминала комнату отдыха для умасливания спонсоров и выпускников. Стены украшали исторические фотографии Грэнби. Было 22:30, когда мы расселись в свете тусклых ламп на неудобные стулья и козетки, повернутые в сторону пустого каменного камина. Ольха умыкнул из столовой кофейник с кофе и вызвался быть «спиритическим баристой», отчего ребята некстати перевозбудились. Одна Бритт казалась тихой и задумчивой, а остальные четверо вертелись как малые дети.

Мне нравилось быть там, это удерживало меня от алкоголя, как и от «Твиттера». А кипучая энергия подростков была бальзамом для моего разгневанного сердца.

К пальцам на руках и ногах вернулась чувствительность.

Энергия этих ребят и их сиявшие свежестью лица в свете тусклых ламп снова напомнили мне, какие же они, в сущности, дети. Яхав был прав. Мы так привыкаем к двадцатичетырехлетним актерам, играющим старшеклассников, и сами кажемся себе в воспоминаниях такими зрелыми, что забываем, какой у настоящих подростков ограниченный словарный запас, какая у них плохая осанка и пренебрежение к гигиене, как они громко смеются, не умеют выбирать одежду по фигуре и хотят на обед куриные наггетсы с макаронами. Они гораздо больше напоминают двенадцатилетних, какими были еще недавно, чем двадцатилетних, какими скоро станут.

Расхожий образ чирлидерши для большинства мужчин связан со взрослыми девочками (боже, они же взрослые?), заплетающими себе косички и кричащими писклявыми голосами, как в порно. Это наше представление о своих воспоминаниях. Это не настоящие подростки, или мы страдаем каким-то отклонением.

И вот что я хочу сказать: наверняка вы говорили себе, что любите Талию. Наверняка вы и ее заверяли в этом. И, возможно, сами в это верили. Но послушайте, что я вам скажу со дна моего разъяренного нутра: это могло быть желанием власти, это могло быть желанием секса или самоутверждения, это даже могло быть — предположим, вы были больны, — чем-то девиантно-отеческим, этакой слепой нежностью. Но это была не любовь.

После нескольких обращений к спиритической доске (нашего духа звали ЧПРУКУКУ, и ДА, он обрел покой, но НЕТ, он ничего не знал о духе Арсарет Гейдж Грэнби), Ольха спросил, нельзя ли нам попытаться вызвать дух Талии или это для меня перебор. Я сказала, что не стану их отговаривать. Бритт не притронулась к своему телефону, чтобы записать это для подкаста, поэтому Ольха стал записывать своим.

На этот раз ребята повели себя умнее. Они не стали спрашивать имя духа, просто спросили, Талия ли это, и — сознательно ли, нет ли — повернули стрелку к ДА.

— Как мы можем убедиться, что это она? — спросила меня Джамиля, и я сказала:

— Спросите, украла ли Христина ее кроссовки.

Стрелка повернулась к ДА, и я покачала головой.

— Ложный дух, — сказала я и рассказала им про лифчик.

Что-то скрипнуло (стена дома осела от холода?), и все подскочили. Ольха взвизгнул и прижался к Бритт, подтянув колени к груди, чем всех развеселил и умилил. Я попыталась представить, чтобы кто-то из ребят 90-х повел себя так, и мне на ум пришел только один первокурсник, которого все называли «окла-хомо»: как-то раз ребята примотали его голого изолентой к колонне общаги Кочмэна в дождь с грозой. Меня это в то время не слишком ужаснуло, это казалось почти стандартным приколом, и ребята отделались выговором. На следующий год «окла-хомо» не вернулся. Я много лет не вспоминала об этом, и теперь меня укололо чувство вины, вызвав судорогу, хотя я едва знала этого парня и не видела, как это произошло. Сомневаюсь, чтобы современные подростки, эти чистые души, которым с детского сада внушали, что травля недопустима, могли хотя бы помыслить нечто подобное, равно как и наше безразличие.