– Нет, это принципиально, – возразил я. – Я никогда не наношу вреда.

– Я вас могу заставить.

– Это не пройдет.

За стеной раздались несколько громких вскриков. Моя собеседница прислушалась, встала, вышла из комнаты, вскоре вернулась с микроскопической чашкой кофе. От кофе я отказался.

– Почему же не пройдет? – наивно удивилась она и медленно взмахнула ресницами. – Всегда проходило до сих пор.

– Любой вред, который я причиню, обернется против заказчика, то есть, против вас. Причем он будет усилен и я не знаю даже во сколько раз. Я над этим не властен и никто не властен. Просто такова природа вещей.

– Сейчас я вам почти верю. Природа вещей, природа вещей… – сказала Элиза, – верю потому что, как только убрали аквариум, она открыла глаза. То есть, не убрали, а наполнили минералкой, по вашему совету. Все окей. Она скажет теперь все что нужно. Мы до вас вызывали врача, и очень хорошего врача.

Он почти что друг нашей семьи. Знаете, что он сказал? Он сказал, что уже нет силы, которая заставит ее очнуться и заговорить. У нее поврежден спинной мозг в шейном отделе. И теперь она все равно умрет, хоть с вашей помощью, хоть без.

Какой будет ваш гонорар?

– Десять процентов.

– Десять процентов это слишком смешная претензия. Вы не знаете, о какой сумме идет речь. Я дам вам триста долларов. Это неплохо за несколько минут работы.

– Я не возьму этих денег.

– Неужели?

Наверное, не зря я не ездил на вызовы. Почему-то всегда случается так, что судьба, прождав годы, подставляет тебе подножку в самый неожиданный момент. Эта трясина начинала меня засасывать.

– Я беру или десять процентов или ничего. Но если я не беру ничего, тогда любое благо, которое я вам дал, вскоре исчезнет или обернется вредом.

– Ой, только не надо меня пугать! – высказалась Элиза и на секунду превратилась в сявку из подворотни. То, кем мы были, всегда остается с нами. То, кем мы были, никогда нельзя спрятать до конца. Пожалуй, в возрасте лет пятнадцати или шестнадцати она очень удачно залезла в постель к богатому негодяю и тот вытащил ее из грязи и подарил внешний лоск. Но сущность осталась той же.

Какими бы деньгами она ни ворочала сейчас, все равно она останется мелкой шпаной, вульгарной курицей в золотой клетке самомнения.

Она проводили меня к воротом.

– Да, по поводу вреда… Если вы попытаетесь причинить вред…

– Это не я. Это закон возмездия, одинаковый для всей вселенной. Я тут ничего не могу сделать.

– Хорошо. Если ваш закон возмездия попробует причинить нам вред, то мы заставим вас весь этот вред исправить. Подумайте над этим и поколдуйте там у себя дома, на досуге. Молитесь кому вы там молитесь, чтобы для вас все закончилось хорошо. Или вы все-таки возьмете деньги?

– Нет.

– Тогда я их рву. Вот так. Что теперь?

– Порвите их еще раз.

Она разорвала три банкноты на мелкие клочки.

– Что теперь?

– Не знаю, что теперь, – ответил я, – это впервые в моей практике. Но закон возмездия вы обманули. Это точно. Честно говоря, мне понравилось. Это был высокий класс. Вы рвали их от души и без малейшего сомнения. Я бы так не смог.

Последние мои слова были приемом техники безопасности. Когда женщина начинает выходить из себя, ей нужно льстить, особенно, если эта женщина зла, злопамятна и имеет хотя бы какую-то власть. Надеюсь больше не встречаться с этими людьми.

Я шел домой. Темнеющее небо прочерчивали грациозные летучие мыши. Одна из мышей сбросила жука прямо на мое плечо. Поделилась добычей с собратом. Есть в этих тварях что-то потустороннее. Как и во мне. Тьфу.

Облака лежали, красные, белые и фиолетовые, лежали с таким видом, будто им вообще нет дела до земли. Они просто купались в свете и наслаждались игрой красок. Было в них нечто абсолютное. То же самое было во всех больших и во всех маленьких вещах: в далеких высоких домах на горизонте; дома прокалывали синий воздух спицами огоньков; в словах, которые доносятся издалека, хотя сказаны тихо; в самой тишине, которая звучит стерео, в которую вплавлены все мелкие звуки будто в глыбу зеленоватого стекла; в моих шагах и в травинке под ногой; в запахе цветов и в шуме воздуха, вдыхаемого через ноздри, воздуха наполненного цветами. Абсолютное было в природе и было во мне, но его совершенно не было в людях, изредка попадавшихся по пути. Вот какой-то еврейский мальчик вырывает пиджак у мужчины, с виду полного пропойцы, вот масляная рожа сидит за столиком, вот беседуют две подруги, выхоленные и глупые как фламинго, вот идут просто люди и ничего иного про них не скажешь. Они просто люди и просто идут, они не принадлежат спокойствию вечера, они напоминают заводных кукол, которые умеют делать двести разных простых вещей и пружина заведена лет на семьдесят. Не более того. Я не похож на них.

Я всегда был не похож на них. Я иной крови. Если бы мне сказали, прямо сейчас, что я марсианин, я бы не удивился. Хотя нет, я родился здесь; этот вечер родной для меня. Я люблю землю во всех ее деталях, мелких и больших, хороших и не очень. Я люблю все, в чем звучит мелодия абсолютного, потому что она звучит и во мне. Но я не люблю людей, по крайней мере, большинство людей.

Не люблю, потому что они конечны, как математический отрезок. Они одномерны, что бы они о себе ни мнили. Настоящих людей, похожих на меня, я встречал очень редко – и они как раз не были полностью людьми. Только людьми. В них было нечто космическое. В них не было дна и не было стен, как нет и во мне.