— Тоже остаток прежнего величия, который мне удалось спасти от жадного старика, — сказала ключница, указывая на великолепный канделябр. — Бедняжка была такою же госпожой в замке, как и другие, — пусть же будут отданы ей и последние почести.

Осторожными движениями откинула она покрывало. «Сердце бедного „цветка лотоса“ перестало уже биться, а между тем казалось, что прекрасная белая водяная роза на груди мерно поднимается от ее дыхания. Подушка и платье покойницы были усыпаны целыми водяными цветами.

— Их принес Габриель, — сказала Лен. — Это были ее любимые цветы, и бедный мальчик не раз получал за них побои от садовника, когда попадался ему у пруда.

С этими словами она нежно приподняла с подушки голову умершей, а Лиана дрожащими руками сняла с шеи цепочку; также легко вынула она и книжку из похолодевших пальчиков: они не оказывали уже ни малейшего сопротивления… Молодая женщина надела на себя цепочку, а злополучную книжку спрятала на груди.

— До завтра, — сказала она Лен глухим голосом и вышла вон.

Какое-то необъяснимое чувство стеснило ей грудь и заставило замирать ее сердце, как будто, надевши на себя серебряную цепочку, она пророчила свою собственную гибель. Напрасно всматривалась она с веранды в окружающую ее местность, напрасно прислушивалась, затаив дыхание, к малейшему шороху, — не было и признака присутствия вблизи ее живого существа. Ловчий и его невеста, верно испуганные ее появлением, ушли уже из сада. Но, сходя со ступенек веранды, она невольно содрогнулась — ей было страшно идти одной, а между тем она совестилась снова постучаться в запертую дверь и просить Лен проводить ее. Медлить тоже нельзя было: на ней лежала ответственность за каждую лишнюю минуту борьбы Майнау за своего сына.

Она быстро сбежала со ступенек и миновала розовый кустарник, но тут стоял тот, чье присутствие она предугадывала; лицо его было бледно и расстроенно, и белое пятно гуменца как-то странно выделялось на его темных кудрявых волосах, когда он, торжественно кланяясь, наклонял голову.

В первую минуту кровь молодой женщины застыла в жилах от страха, но вслед за тем в ней поднялось такое глубокое чувство гнева, какого она до этих пор никогда еще не испытывала. И это чувство одержало верх — оно сделало ее суровую, беспощадною… Подобрав около себя платье дав, чтобы и край его не коснулся заграждавшего ей дорогу человека, она хотела пройти мимо не отвечая на поклон. Но он снова загородил дорогу и даже осмелился коснуться ее обнаженные руки, желая удержать ее. При этом прикосновении Диана побледнела. С силою оттолкнув ее. Она несколько раз вытерла дорогим кружевным рукавом то место, до которого коснулись его пальцы.

— Безжалостная! — воскликнул он. — Вы выходите от умирающей…

— От умершей… от умершей в язычестве, то есть, как мы, христиане, говорим, умершей телом и душою. Вам лучше знать, точно ли Бог принимает душу только из рук священника, хотя бы эта рука служила подлогам и не содрогалась ни перед чем, что может предать душу в распоряжение духовной власти?.. Сойдите с дороги! — приказала она гордо и запальчиво. — Истинным священникам я с уважением уступаю дорогу, и, слава Богу, у нас еще есть такие! А вы открыли мне свои карты, и я вижу, что в вас нет и тени благочестия, и меня не удивляют те театральные фразы, которые я сейчас слышала из ваших священнических уст. Пропустите меня!

— Куда вам спешить? — спросил он насмешливо, но голос его изобличал глубокое волнение. — Вы как раз вовремя поспеете, чтобы видеть, как произойдет окончательный разрыв между дядей и племянником, как интересный господин фон Майнау порвет все свои прежние связи и отношения, чтобы исключительно принадлежать вам.

Значит, он опять подсматривал, притаившись за колоннами у стеклянной двери, а потом последовал за ней, как и в первую ночь. В эту минуту ей удалось пройти мимо него, но она принуждена была идти по самому берегу пруда, так как он снова нагнал ее.

— Да, исключительно вам, баронесса! Ваша угроза покинуть Шенверт, без сомнения, привела его к вашим ногам; но как и когда? Я отдал бы полжизни за то, чтобы узнать это… Но сегодня в концертном зале ваше прекрасное лицо блистало торжеством: вы гордитесь им, но надолго ли?.. «Мотылек должен порхать», — сказала герцогиня, и я тоже скажу: блестящий мотылек должен порхать, чтобы свет мог удивляться радужным цветам этого оригинального существа. Вы можете рассчитывать многое на один год вашего гордого счастья и ни одним днем более.

— Хорошо! — возразила она, подняв голову. Невольно отступая перед священником, она постепенно дошла до самого края пруда; тут она остановилась, скрестив на груди руки, а прекрасное лицо ее, освещенное луной, сияло неподдельным восторгом. — Один только год, но целый год невыразимого счастья! Я люблю его, люблю всею силой души и буду вечно любить, и этот год взаимной любви я с благодарностью принимаю из его рук.

Подавленный крик бешенства и отчаяния вырвался из его груди.

— Вы клевещете на себя, — воскликнул он, — чтобы удовлетворить вашу трахенбергскую гордость тем сознанием, что этот Майнау действительно хоть на мгновение находится у ваших ног… Вы не можете любить того, кто при мне и многих других обходился с вами с такою ледяною холодностью, который целому свету показывал, что ему неприятно даже прикосновение к вам. Он оскорблял вас так, как больнее не может мужчина оскорбить женщину, и вы хотите уверить меня, что не замечали этого, не чувствовали его оскорблений и не краснеете и в эту минуту при воспоминании о них? Посмотритесь в это прозрачное зеркало! — Он указал на неподвижную поверхность воды. — Взгляните в ваши собственные глаза там!