На вокзале, в VIP’е собралась вся делегация якудзы. Пили саке. Протасов привел ёкодзуну, который склонился перед каждым бандитом и от каждого получил по пощечине.

Переждав все правительственные речи, оркестры и крики «ура», Протасов вошел в первый вагон поезда. Повсюду висели экраны, приветствующие пассажира Протасова на нескольких языках мира.

Раздался звон колокола, он замахал японцам, чтобы заходили скорее, но старик со змеей на шее закричал в ответ, что это его праздник, что это его успех, что они не имеют права забирать эти священные отличия у русского.

Как только поезд тронулся, все звуки исчезли. Локомотив мощно набирал ход, и на экранах начала отображаться скорость движения. Ста пятидесяти достигли за минуту, а после двухсот за окнами исчез пейзаж, остался лишь белый туман, похожий на молоко.

Он сидел совершенно спокойный, прислонившись мятой головой к оконному стеклу, и думал о ней. Неожиданно у него потекли слезы – настолько она была ему близка, будто вросла в него всей нервной системой, превратив их в единый организм. Локомотив разогнал поезд до четырехсот километров. Он взял себя в руки и попытался разглядеть, что там за молочным туманом. Иногда ему казалось, что они проносились мимо станций, но названий на такой скорости прочитать не удавалось. Потом ему показалось, что за окном летит его Конек, молодой и сильный… Глаза быстро устали, и он просто сидел единственным пассажиром в скоростном поезде, несущемся в Бишкек.

Он не удивился цифре, вдруг появившейся на экранах. Тысяча сто километров в час. Подумал, что японцы обещали только до трехсот пятидесяти, а здесь вот тебе на. Надо бы им накинуть деньжат, может золотишком порадовать. Вот только ему было неловко, что беззащитному ёкодзуне надавали пощечин. Но в каждой стране свои традиции…

Когда скорость достигла трех тысяч, Протасов подумал, что состав по всем законам физики должен был давно оторваться от земли и взлететь. Может, спидометр обманывает – скорее всего, скорость запланированная, а электронику подтянут.

Когда скорость достигла пяти тысяч километров, он включил на боковой панели переговорное устройство.

– Да, товалиса Плотасова! – отозвалось устройство.

– Я бы… Я бы хотел остановиться на следующей станции. Это возможно?

– Только через одну! – пообещало устройство.

Поезд тотчас стал тормозить, отчего у Протасова заложило уши сильнее, чем в самолете… Примерно через пять минут состав без единого скрипа тормозов остановился, и он направился к выходу. Казалось, что во всем мире туман, но под ногами была твердь, а за нею проглядывалась лестница, по которой он осторожно спустился и пошел не торопясь по мягкой земле. Туман, клокастый и клубящийся, постепенно стал рассеиваться, и он вышел из него, вспомнив, что обещал непременно быть у лейтенанта Саши Бычкова дома на обеде.

Протасов поспешил и быстро дошел до своей части, а потом и дошагал до дома командира. Вытащил расческу и, глядясь в отражение оконного стекла пристройки, расчесал свои густые волосы.

Она кормила их борщом и пельменями, а на третье был компот из вишни. Протасов по-хорошему завидовал лейтенанту Саше, уверенный, что скоро тоже найдет свою судьбу. Или она его.

После обеда они прогуливались, говоря о чем-то незначащем, об учениях местных, о генерале. Потом остановились на холме и молча смотрели куда-то далеко в степь.

Умей сказал своему другу Толгату, чтобы стрелял в старлея, а он влепит прапору в башку. Прицелились, оттянули резину – и выстрелили дуплетом. Прапорщик Протасов был убит на месте наповал. Заряд пробил ему лобную кость и застрял возле мозжечка. Старлей Бычков был лишь ранен. Стальной шарик содрал с него почти половину скальпа…

Прапорщика похоронили, даже медаль «За отвагу» принесли на красной подушечке, трижды стрельнули в небо, потом бухнули крепко – да и отправились свои дела делать.

Она, выхаживая Сашу, как бы невзначай сказала, что беременна, что, наверное, будет мальчик. Предложила назвать в честь деда.

– А как деда звали?

– Олегом.

– Как прапорщика нашего…

17.

Абрам Фельдман, услышав по радио, что может начаться новая война с еропкинцами, решил было быстро уходить в Польшу, но перед этим зашел в райсовет, где ему выдали продуктовый набор, очень богатый, с водочкой, килькой, балтийской селедкой, палкой сервелата, крупами и макаронными изделиями. В коридоре навстречу Моисеичу шел военком Прыткий И.И. Фельдман оперативно развернулся, прямо как солдат, и рванул было к лестнице, но услышал добродушный окрик военкома. Пришлось вновь развернуться и, широко улыбнувшись, зашагать к комиссару.

– Чего ты обосрался? – приобнял Абрама Прыткий И.И. – Евреи не подлежат мобилизации. Ты ж у нас один. Райка Нелюдимова вообще женщина, да и за восемьдесят ей. А может, и не еврейка она. Подумаешь, имя «Райка». У нас вот в военкомате работал писарем человек по фамилии Гавно. Не Говно, а Гавно Михал Сергеич. Не менял паспорт, сколько ни предлагали: говорил, что батя носил такую фамилию, и он не откажется от нее. Во как бывает… Так что чеши домой, наслаждайся продуктовым набором!.. Евреи у нас в Михайловской области как… – Прыткий И.И. не нашел сравнения. – Как… Короче, живи, Абраша, кушай кашу! – сочинил военком хокку, хлопнул Фельдмана по плечу и помчался выписывать повестки титульной нации.